– Да-а-а, молодой человек, вы талантливы. Вам необходимо попробовать себя в скульптуре.
– Поздно уже мне дерзать, если бы об этом лет двадцать назад сказали, то, может быть, и вышло что-нибудь.
– Что вы, что вы, – замахал руками старый учитель, – вот посмотрите, – он трясущейся рукой отдернул в сторону занавеску на одной из стенных полок, и перед глазами отца и сына предстали несколько довольно-таки искусно вылепленных бюстов. Детская головка, несколько человеческих фигурок. Калиныч доставал с полки свои сокровища и, не замечая, что давит свое пластилиновое войско, ставил на стол.
– Вот это все – плод моей жизни. Когда-то давно меня считали неплохим скульптором, даже выставляли некоторые работы, но все это не стоит одного вашего пластилинового генерала.
Пораженные таким поворотом дел, отец и сын пялили удивленные глаза на творение старика и, сравнивая их с генералом, недоуменно пожимали плечами.
– Вам не хватает только немного техники лепки да более достойного материала. Я буду счастлив предложить вам в этом свою помощь.
Первой работой Аркадия, о которой много потом писали и говорили в среде художников, была скульптура «Мать», выполненная в полный рост. Хотя и лепил он скульптуру с жены, когда та укачивала недавно родившегося третьего сына, получилась вроде бы и Лена с ее мягким спокойными чертами лица, лебедиными бровями и небольшим носиком, и в то же время не она.
– Наверное, когда ты лепил, то смотрел на меня, а видел другую женщину, – ревниво выговорила Лена новоявленному скульптору. Потом мило улыбнулась и, поцеловав в лоб, как несмышленыша, добавила: – Какой ты у нас все-таки искусник, честно говоря, я не верила в твою лепку до тех пор, пока в газете не прочитала да по телевизору твою работу не увидела.
Так работали бы и жили они счастливо и без забот, если бы однажды селяне не выбрали Аркадия депутатом в районный совет. Обещал тогда он, что заботы избирателей будут его заботами. А от своих слов он отказываться не привык.
Решил однажды по собственной инициативе рейд провести. Собрал вокруг себя более или менее ответственных депутатов и пошли они по хатам инвалидов и ветеранов войны, «афганцев», по семьям погибших солдат. И что больше всего поразило его во время этих хождений в народ, так это полное безразличие руководителей к трудностям и проблемам ветеранов. На словах они горели желанием помочь всем нуждающимся, а на деле и пальцем о палец не стукнули, чтобы кому-то помочь.
Казалось бы, ничего из совхоза не убудет, если вдове-вековухе крышу совхозной соломой накрыть, ан нет. На эту просьбу чиновник найдет сотню причин, но в реальной помощи откажет.
В одном из сел, находящемся вдали от райцентра и шоссейных дорог, им поведали историю, которая потрясла до глубины души даже самых стойких скептиков.
Вернулся парень из Афгана с культей вместо ноги. Калека не калека, а все-таки подмога матери. Где огород вскопает да засадит, где сена накосит, где дров порубит, так они и жили – горя не знали. Да открыли грамотные соседи матери глаза на то, что раз сын инвалид войны, значит, ему легковая машина положена. Подумала, подумала старуха, представила, сколько еще ей придется перетаскать в город молока да овощей, прежде чем сыну костюм новый справит, да и решила пойти похлопотать. Вскоре вызывают сына-инвалида на медицинскую комиссию в район. Проходит он там все кабинеты. Дают ему нужное заключение, и вот уже радостно ковыляет он в райсобес, да не тут-то было. Начальник райсобеса, указывая жирным пальцем на параграфы еще пахнущей краской инструкции, самодовольно известил:
– На два сантиметра, солдатик, твоя культя длиннее, чем определено, значит, автомобильчик тебе не положен, ничем не могу помочь.
Начали писать в область, а в ответ – не положено. Написали министру, ответа не получили. Разнервничался парень, выпил лишнего с горя, культю где-то разворотил. Загноилась она у него, положили в больницу, отрезали чуток. И только тогда получил он машину. Да только ни к чему она ему, бередит только душу, не осталось у него ни во что веры.
Отставник не мог остаться в стороне от людского горя. Написал в районную газету, там побоялись опубликовать его статью. Поехал в область. Полдня говорил с главным редактором, тот обещал напечатать. С этого времени он стал самым вредным для районного начальства человеком. Кем только его ни называли: и склочником, и сутягой, но он не обращал на это внимания, просто делал свое дело так, как подсказывала совесть.
В школу зачастили комиссии, которые интересовались почему-то исключительно его работой. Директор не гнушался никакими средствами, только бы опорочить неугодного властям человека. Разногласия у них были давние, с той поры, как военрук решил сделать жизнь школьников более интересной и разнообразной. На свой страх и риск создал туристический клуб, экипировкой которого занялись сами ребята. Мальчишки после уроков мастерили в мастерских колья, каркасы и другие приспособления для палаток, девочки шили палатки и рюкзаки. Сразу же после окончания занятий ребята под руководством военрука ходили в походы. А привыкший жить по принципу «абы чего не вышло» директор был принципиально против таких времяпровождений, тем более что все это было чревато непредсказуемыми последствиями.
Особенно обострились их отношения после выступления военрука на партийном собрании при обсуждении закрытого письма ЦК КПСС по Афганистану.
Тогда, выслушав привычные речи штатных выступающих, он высказал все, что накипело. И то, что это была самая большая внешнеполитическая авантюра за 70 лет Советской власти, и то, что, в отличие от бравурных выступлений газет и телевидения по афганским проблемам, там после нашего прихода ничего ни изменилось, во всяком случае, в лучшую сторону. В худшую изменения были – стало больше бандитских формирований. Тогда он высказал и многое другое – все, что за время этой непонятной, бестолковой войны накипело у него в душе.
После этого собрания его вызвали в райком партии и пообещали, что если он не остепенится, то будет привлечен к строжайшей партийной ответственности.
– Но ведь я говорил правду и только правду.
– Правда правде рознь. Нам твоя «бедняцкая правда» не нужна. Ты бывший политработник и должен понимать, что хочет услышать от нас народ.
– Но перестройка – говорим о безграничной гласности и демократии, – сопротивлялся военрук.
Секретарь райкома устало потер виски и дружелюбно закончил:
– Неужели ты и в самом деле думаешь, что гласность и демократия не будет рано или поздно ограничена? Если это так, то мне тебя жаль, но на вид ты человек неглупый.
После таких слов секретаря ему стало не по себе. Он закрыл тяжелую дубовую дверь райкома партии и тяжело спустился по мраморным ступенькам на улицу. Асфальт был весь в рытвинах и колдобинах. И тогда у него родилась мысль, что он чем-то схож с этими колдобинами, которые не позволяют свободно ездить тем, кто решил всю свою жизнь прожить за этими массивными дубовыми дверьми. А чтобы эти колдобины не превращались в ямы, их изредка реставрируют, хотя знают, что они снова появятся до новой реставрации. Это сравнение его рассмешило. Нет, я не колдобина и не яма, которая мешает движению, я просто человек, которому ничего человеческое не чуждо. И тем не менее я остаюсь при своем мнении.
