Он положил гитару на тахту, рядом с Наташей, провел ладонью над свечой. Пламя сразу удлинилось, потянулось к его руке, словно живое. Живое…
«И танцующее пламя, золотые языки,
Мы берем его руками
И смеемся от тоски.
Мы срываем мысли-блестки,
И глотаем желтый дым,
Травяной, сухой и острый,
Нам, как боль, необходим…
Надо бы записать»,– подумала Наташа. И тут же забыла. Рука Зимородинского гладила подлокотник, но Наташе показалось: пальцы его касаются не полированного дерева, а ее собственной кожи, такой же темной и блестящей.
– Ты сейчас какой-то другой, Слава,– сказала Наташа.
Зимородинский молчал.
Наташа взяла гитару, ей нужно было занять руки.
Зимородинский тут же откинулся в кресле, переплел пальцы, приготовился слушать.
Наташа села поудобней, перекинула ногу за ногу. У нее были очень красивые ноги. Редко какому мужчине удавалось не обращать на них внимания. Зимородинскому удавалось. Он всегда смотрел только в глаза. Или чуть-чуть глубже. Наташа чувствовала: он доверяется ей. Полностью. Не требуя ничего взамен. Отдаст ей все, что она попросит. Даже собственную жизнь. Слава ничего не говорил, но она поняла. Такая власть пугала и завораживала. Будто смотришь в пропасть…
«Мне надо на кого-нибудь молиться…»
Пальцы Наташи скользили по белым упругим струнам. Как по живому.
«„Упаду и не заплачу!“
Косточки излом.
Голова/соломка, мячик/
Набок повело.
Белый-белый,
Сладкий-сладкий —
Поднял, уронил.
Скачет, катится лошадка…
Ты ведь не забыл,
Как летели-облетали,
Кожицы нежней,
Маки-дни из давней дали
Ежевичных дней?
Сколько терпких юных весен
/беспечальный ряд/,
В них ушла /и не воскреснет/
Спутница твоя.
Прежний звук уже не впору,
В спаленке темно.
Золотистые озера
Журавлиных снов —
Там, где парусник из луба,
А тебя ведет
Не она… а жесткогубый,
Сумрачный фагот.
Сквозь танцующие снегом
Редкие леса,
Мимо Свири и Онеги – прямо в небеса…»
Наташа запнулась…
«Пламя прыгает под кожей,
Жалит, но не жжет.
«Невозможно, невозможно!»
Звук, как пламя, сердце гложет.
«Невозможно, невозможно!»
Про?клятый фагот!»
Наташа закрыла глаза, пережидая. Это нельзя петь!
Отошло. Наташа вздохнула, с трудом вспомнила прежние слова:
«По стволам сбегают капли,
Быть ли, иль не быть?
Тянет крохотные лапки
Кисленькая сныть.
Упаду. И не заплачу:
Лбом уткнусь в кору.
Капли выпуклые спрячу:
Варежкой сотру».
– Это, конечно, ты? – спросил Слава.
– Это, конечно, я,– Наташа тихо рассмеялась и отложила гитару.
На миг показалось: он услышал то, что она не посмела спеть.
– Мне хорошо с тобой,– проговорила Наташа.
Зимородинский медленно, осторожно взял ее руку, прижал к губам.
– А вот это уже не хорошо,– прошептала Наташа, чувствуя, как тепло его губ поднимается вверх, от запястья по плечу, к сердцу.
Зимородинский молча смотрел ей в глаза, и Наташа вдруг поняла: это все. Продолжения не будет. Сейчас он отпустит ее ладонь и больше никогда не прикоснется к ней губами. Даже при встрече или прощании. И ей стало так тоскливо, что слезы навернулись на глаза.
– Господи,– проговорила она с обидой.– Почему все так неправильно?
Зимородинский молчал. Он понимал. И разделял. Как никто. Как ни один человек на Земле. Даже Андрей. Особенно, Андрей!
– Почему, Господи?
Щелкнул, проворачиваясь, замок на входной двери.
Наташа и Зимородинский отпрянули друг от друга, Наташины щеки зарозовели.
– Эй! – донесся из прихожей веселый голос.– Я пришел! Почему не гремят фанфары?
Наташа встала. Вышла в коридор, мимоходом глянув в зеркало, поправила волосы.
Андрей тут же сграбастал ее, поцеловал. От него вкусно пахло кожей, мужским одеколоном и, собственно, им самим.
– Опаздываете, милостивый государь,– привычным голосом произнесла Наташа.
Раз веселый, значит, все в порядке. И слава Богу!
– Менты свинтили,– сообщил Андрей.– Слава тут?
– Тут,– Зимородинский появился в дверях.
– Голодный? – спросила Наташа.
– Кофе свари, малыш.– И Зимородинскому: – Извини, опоздал. Давно ждешь?
– А хоть бы и вообще не приходил,– усмехнулся сэнсэй.– Мне в Наташенькины очи глядеть приятней, чем в твои наглые глаза.
– Спелись, значит,– фыркнул Андрей.– Ну извини, что помешал.
– Извиняю,– ухмыльнулся Зимородинский.– Что там у тебя с ментами? Из-за этого звал? Или соскучился?
– Соскучился. Но про ментов расскажу. Занятно.
Ласковин не любил получать коленом по яйцам. Не нравилось ему это. Поэтому плавно перейдя из стойки «расставить ноги» в более привычную, отвел колено омона Сереги и, совершив несложный маневр, оказался у него за спиной.
Коллеги Сереги, разумеется, не остались равнодушными наблюдателями. Прыщавый и пообещавший представиться бросились на Ласковина, вознамерившись опробовать на его физиономии прочность табельного оружия. Андрей качнулся влево-вправо, сымитировав обоим встречное движение, и ушел назад, в низкую стойку.
Прыщавому не повезло совсем – он промахнулся и, не удержав равновесия, «провалился» вперед. Второму повезло больше. Он попал. По скуле прыщавого. Тот заорал. Двое других омонов ринулись на помощь. Омон Серега развернулся, но Ласковин вновь обогнул его, мягким блоком отвел летящий в живот ботинок (ботинок врезался в спину омона Сереги), поднырнул под чей-то локоть и услышал смачный звук попадания, сопроводившийся зубовным лязгом. Развернувшись, он обнаружил, что только двое из пятерых держат его в поле зрения. Зато эти двое намерены вступить с ним в самые тесные отношения. Андрей пошел им навстречу – в прямом и переносном смысле. Результатом сближения явилась разбитая губа одного из бойцов, ушибленная голень прыщавого (этому определенно не везло) и увеличение количества заинтересованных зрелищем зевак.
Собственно, парни действовали не так уж плохо. И довольно грамотно. Просто им попался неудобный противник. Работа с группой по методике Зимородинского (почерпнутой, кстати, на две трети у «большого сэнсэя») предполагает тесный контакт и постоянную подмену силуэтов. Иначе говоря, кулак, нацеленный в одну челюсть, попадает в другую. Кроме того, в такой практике трудно использовать холодное оружие и практически невозможно – огнестрельное. Правда, велика вероятность схлопотать случайный удар. Но это уж вопрос подготовки.
