«Тамплиеры держались достойнее», – подумал он, бросив последний взгляд на истерзанные тела братьев д'Онэ, и, больше не оборачиваясь, вышел прочь из пыточной камеры.
Из старинного замка Понтуаз, превращенного в тюрьму, он направился в Мобюиссон, где его уже ждали король и члены королевской семьи.
Филипп IV подал знак, и хранитель печати, развернув пергаментный свиток, стал читать запись допроса.
Поначалу оба брата, как и подобало людям благородным, отрицали все обвинения, но очень скоро забыли о галантности. Все, что для виновных означало страсть, любовный пыл и наслаждение: месяц, когда принцессы вступили в преступную связь, дни встреч, ночи, проведенные в Нельской башне, имена слуг-сообщников – все было выставлено напоказ, обнажено, вскрыто.
Каждое слово, произнесенное Ногарэ, полнило чашу стыда, которую суждено было испить трем королевским сыновьям.
Людовика Наваррского терзала ужасная мысль, пришедшая ему в голову, когда он сопоставил даты встреч Маргариты с Филиппом д'Онэ и день рождения своей дочери: «Моя дочь… моя маленькая Жанна… возможно, она не моя…»
Граф Пуатье старался не упустить ни слова из того, что читал Ногарэ. Хранителю печати так и не удалось вырвать у братьев д'Онэ признания относительно Жанны: оба отрицали, что у супруги Филиппа был любовник, и не могли назвать его имени.
«Конечно, она играла гнусную роль сводни, – думал принц, – в этом нет сомнения, но сама…»
На глазах молоденького Карла блестели слезы, хотя он изо всех сил старался их сдержать.
– Бланка, моя Бланка, – прошептал он. – Они были вместе, когда проклял нас Жак де Молэ… Проклятие… Проклятие тамплиера сбывается…
– Немедленно прекратите причитать, Карл, – сурово одернул сына Филипп Красивый и, повернувшись к хранителю печати, приказал бесстрастным тоном: – Ступайте, мессир де Ногарэ. Вы действовали как должно.
Ногарэ безмолвно поклонился и покинул королевские покои. Воцарившуюся тишину нарушил Людовик Наваррский:
– Скоро начнут говорить, что моя дочь незаконнорожденная!
Недовольно хмурясь, король окинул сына ледяным взглядом.
– Непременно, – холодно произнес он, – если вы сами будете кричать об этом на всех перекрестках. Лучше скажите нам, какую кару вы считаете нужным применить к вашей супруге?
– Пусть умрет! – вскричал король Наваррский, теряя остатки самообладания. – Она – и обе другие тоже!
– Вас ослепило горе, Людовик, – внезапно отозвался Филипп Пуатье. – На душе у Жанны нет столь великого греха, как у Маргариты и Бланки. Жанна не изменила супружескому долгу. Пусть ее заточат в монастырь, пусть она даже останется там до конца своих дней, если это необходимо ради чести короны, но пусть ей сохранят жизнь…
– А что скажете вы, Изабелла? – поворачиваясь к дочери, спросил Филипп IV.
– Падшая женщина, – ответила английская королева, – должна быть навечно отлучена от королевского ложа. И кара, постигшая ее, должна быть всенародной, дабы каждый знал, что преступление, совершенное супругой или дочерью короля, наказуется более сурово, чем преступление, совершенное женой любого из ваших подданных, Ваше Величество.
– Благодарю вас. Справедливость свершится сегодня же перед вечерней, – заявил король, вставая из-за стола.
Суд над принцессами-прелюбодейками состоялся спустя несколько часов в капитульной зале аббатства сестер-бенедиктинок в Мобюиссон.
Король в короне на голове, со скипетром в руке восседал на троне, и лицо государя было еще холоднее, чем обычно, а взгляд – еще неподвижнее.
Перед своим господином застыл в молчании весь королевский двор.
На возвышении члены королевской семьи заняли места рядом с тремя несчастными принцами. Перед ними на каменных плитах стояли на коленях три принцессы, низко склонив обритые наголо головы.
Под высокими сводами залы гулко зазвучал голос Гийома де Ногарэ:
– Заслушав показания Готье и Филиппа д'Онэ, признавших существование любовной связи между ними и Маргаритой и Бланкой Бургундскими, повелеваю заключить последних в крепость Шато-Гайар и держать их там до конца их дней… Жанну, пфальцграфиню Бургундскую и графиню Пуатье, не уличенную в нарушении супружеского долга, однако повинную в преступном сообщничестве, – заточить в замок Дурдан и держать ее там до тех пор, пока король не решит иначе…
Возвысив голос, хранитель печати продолжил после короткой паузы:
– Готье и Филипп д'Онэ, как посягнувшие на честь особ королевского дома, будут оскоплены, заживо ободраны с кожи, четвертованы, обезглавлены и повешены на заре следующего дня. Так рассудил наш мудрейший, всемогущественнейший и возлюбленный государь.
– Я чиста перед вами, Филипп, супруг мой! – Воцарившуюся в зале тишину нарушил полный отчаяния и муки голос Жанны Пуатье.
– Это нам известно, и с вами поступили по справедливости и по закону, – ответил Филипп, следуя за королем, который покидал залу.
Изабелла, спрятав руки в пышных складках своего платья, мерила принцесс холодным взглядом. На ее золотистых волосах сверкала маленькая корона.
– Бог простит вам ваши прегрешения, – произнесла она на прощание.
– Бог простит нас раньше, чем сделает тебя счастливой женщиной, – зло бросила Маргарита. – Ты никогда не узнаешь, что такое настоящая мужская любовь, ее сила, радость отдаваться и брать… Я познала такое наслаждение, перед которым все короны мира – ничто! Я ни о чем не жалею! А ты, должно быть, не очень-то привлекательна в постели, раз твой муж предпочитает мальчиков!
Не знавшая любви королева повернулась к Маргарите спиной, делая вид, что не расслышала злобных слов своей кузины.
Этой ночью в Мобюиссонском замке не спал никто: ни осужденные принцессы, ни их мужья, ни сам король. Не спала также Изабелла: слова, брошенные Маргаритой, звучали у нее в ушах.
На заре за принцессами явились лучники, посадили женщин на три повозки, обтянутые черной материей, и позорный кортеж тронулся в путь. Несчастным принцессам предстояло еще присутствовать при казни братьев д'Онэ, которая должна была состояться на главной площади города Понтуаза.
Еще издали принцессы увидели две виселицы, возвышавшиеся над помостом. Кишевшая вокруг толпа любопытных вдруг расступилась перед палачами в красных капюшонах и того же цвета плащах. Заплечных дел мастера и их помощники взошли на помост, и на площади сразу же стих многоголосый гул.
В конце улицы появилась повозка – и принцессы узнали братьев д'Онэ. Ни Готье, ни Филипп не шевелились. Палачам пришлось столкнуть их на помост и раздеть донага.
При виде обнаженных тел Бланка лишилась чувств, Жанна же, обезумев от ужаса, судорожно уцепилась за край повозки и закричала:
– Скажите моему супругу Филиппу, что я не виновата! Я его не опозорила, не осквернила наше супружеское ложе!..
