Разумеется, Петр был вне себя от гнева. Анна Ивановна и ее сестра Модеста, несомненная сообщница в этой интриге, оказались под домашним арестом, и им было даже запрещено посещать церковь.
Анна Монс, женщина в высшей степени суеверная, так хотела вернуть себе любовь царя, что даже принялась колдовать. Но ворожба не помогла. О ней прознали, и было начато следственное дело.
Впрочем, царь оказался милостив. По его повелению процесс прекратили. У семейства Монсов отобрали все пожалованные прежде деревни и огромный каменный дворец, а вот драгоценности оставили – за исключением некоего портрета, украшенного бриллиантами.
Опала была снята только в 1706 году, когда Анна и Модеста получили высочайшее разрешение ездить на церковные службы. Ходатайствовал за бывшую царскую фаворитку прусский посланник Кейзерлинг, который впоследствии – правда, очень ненадолго – сделался ее мужем. А вот противником того, чтобы Анна была прощена, выступил Меншиков.
С годами «Алексашка» из резвого миловидного юноши превратился в статного мужчину. Он был все так же предан государю и, пожалуй, с легкостью бы умер за него, но вот обворовывать своего господина он грехом не считал. С одинаковой ловкостью он рубил головы стрельцам и плел придворные интриги. Именно он в 1705 году свел царя с будущей государыней Катериной Алексеевной – тогда еще Мартой Скавронской – и надеялся на нее как на свою ревностную защитницу. Вот почему он встревожился, когда узнал о хлопотах Кейзерлинга, и возликовал, поняв, что Петр не питает больше к Анне Монс любви. (Однако же потом государь опять вспомнит о Монсах. Он приблизит к себе брата Анны – Виллима, и этот человек разобьет его семейное счастье и отравит последние дни жизни.)
В сердце Петра и впрямь не оставалось больше места для бывшей «жемчужины Немецкой слободы».
В июле 1702 года, когда в разгаре была длительная война, в которой схватились Петр и шведский король Карл XII, прозванный северным Александром Великим, на севере нынешней Польши, неподалеку от Данцигского залива, русские войска под командованием фельдмаршала Шереметева взяли большой город Мариенбург.
Шведский комендант старинной крепости, возведенной тевтонскими рыцарями, решился подорвать цитадель вместе со всем гарнизоном и потому предложил жителям покинуть город. Опасаясь погибнуть под обломками, мариенбуржцы поспешили воспользоваться великодушным предложением. Среди беглецов был и известный в городе пастор по фамилии Глюк; этого достойного человека сопровождали жена, дети и молоденькая служанка. Очутились они все в расположении калмыков, которые плохо владели даже русской речью, не говоря уж об иноземных языках. Пастор, не растерявшись, тут же предложил свои услуги в качестве толмача, и услуги эти были приняты. Вскоре нового толмача заметил фельдмаршал и, сжалившись над пожилым человеком, которому было явно не по себе среди солдат и обозов, отправил его с семейством в Москву, на жительство в Немецкую слободу.
Но служанка пастора с ним не поехала, а осталась в шатре Шереметева. Марте Скавронской было двадцать лет, и она давно уже научилась угождать окружающим, ибо жизнь не баловала ее, заставив скитаться из дома в дом. Эта добрая и красивая женщина замечательно стирала, гладила, вытирала носы чужим ребятишкам, кухарничала и шила. Пастор Глюк – у него последнего была она в услужении – даже сделал ее экономкой и выдал замуж за некоего шведа Крузе, военного трубача. Но трубач утонул в озере, когда русские начали атаку крепости, и Марта стала вдовой – о чем она и сообщила улыбчивому фельдмаршалу. Шереметев приказал сытно накормить ее, приодеть и пообещал быть с ней ласковым и щедрым.
Но в тот же вечер в шатер фельдмаршала зашел Меншиков.
– Повар, дурак, ужин мой испортил, – с порога заявил он. – Позволь, я у тебя потрапезничаю.
Фельдмаршал, который в другое время рад был бы принять у себя царева любимца, засуетился и стал взволнованно уверять, что есть пока нечего.
– Зайдите попозже, Александр Данилович, – быстро говорил Шереметев, поглядывая в тот угол, где за занавеской хоронилась отправленная им туда Марта. Это было весьма предусмотрительно, ибо о любовных подвигах Меншикова ходили легенды. Однако же предусмотрительность не помогла. Фаворит заметил красавицу, вывел ее из угла и сказал укоризненно:
– Эх, господин фельдмаршал, ну к чему тебе такая молоденькая? О душе бы подумал, а не о плотских утехах!
Шереметев насупился, но ссориться с Александром Даниловичем не стал – знал, что себе дороже выйдет. А Марта улыбалась: молодой рослый Меншиков понравился ей куда больше тучного старика.
Довольно долго она была фавориткой Александра Даниловича, жила у него в доме, вела хозяйство, присутствовала на всех ассамблеях – и была привечена царем.
В 1705 году двадцатитрехлетнюю красавицу перевезли во дворец Петра. Марта приняла православие, ее нарекли Катериной Алексеевной Михайловой. А уже через год новая связь государя была закреплена рождением дочери, тоже Катерины, которая, к сожалению, умерла совсем малюткой.
Очень скоро царь понял, что не мыслит себе без «Катеринушки» жизни. Он часто отлучался и едва ли не ежедневно писал ей «цидулки». Вначале, в первые годы их совместной жизни, государь обращался к ней попросту – «матка», но позже, после 1711 года, когда наконец Петр объявил Катерину своей законной женой, он стал называть ее куда более ласково. Отныне в начале царских посланий написано: «Катеринушка, друг мой, здравствуй». А на пакете надпись «Катерине Алексеевне» заменяется другой: «Государыне царице Екатерине Алексеевне».
Петр, отличавшийся немалой скупостью, не жалел денег на подарки любимой женщине. Он посылал ей штуки материй, и редкостные часы, и кольца с печатками, и устриц – «сколько мог сыскать». А когда ей становилось грустно, то царь торопился прислать бутылку токайского с пожеланием: «Дай бог на здоровье вам пить; а мы про ваше здоровье пили».
Царь постоянно заботился о Катерине. Забывая первенца-сына, решительно изгладив из памяти образ злополучной первой супруги, а за ней и Анны Монс, он как зеницу ока хранил и оберегал новую и более счастливую фаворитку. Он тщательно расписывал ей маршрут, если она отправлялась без него в какую-нибудь поездку, он справлялся о ее здоровье, когда она бывала в тягости, едва ли не каждый день и постоянно подчеркивал, что волнуется именно за нее, а не за ребенка, хотя она должна была родить ему наследника престола, потому что на Алексея царь с некоторых пор надежды возлагать перестал.
Чем же так пленила сурового и грозного царя эта женщина из простонародья? Как удалось ей управлять этим столь прежде непостоянным человеком?
Она отнюдь не была красавицей. Черты ее лица даже, пожалуй, могли изумить своей неправильностью, но в полных щеках Катерины Алексеевны, во вздернутом носике, в бархатных – то горящих огнем страсти, то томных – глазах, в ее алых губах и круглом подбородке заключалось столько неизъяснимой прелести, а высокая пышная грудь была столь маняща, что привязанность Петра к фаворитке, к «сердешненькому другу», казалась естественной.
