Останавливался у Людочки, а когда она умерла – мы узнали об этом от ее подруги, больше, как выяснилось, у нее на целом свете никого не было, – дали телеграмму Поленову, чтобы немедля вылетал. Мы считали, что он был причастен к Люде, к ее жизни. Но он не приехал. Своих неприятностей, как объяснял потом, выше головы.
Там, на Дальнем Востоке, происходили свои маленькие трагедии: выяснилось, к примеру, что красотка, которую мы наблюдали в Ялте, оказалась женой одного из особистов высокого ранга, и тот, профессионально выпытав у жены всю ее курортную историю, в порыве ревности стрелял в Поленова из пистолета, но промахнулся. Видать, не главное для этих братцев занятие – отстреливать удачливых любовников… Но у них хватало других средств, чтобы испоганить чью-то биографию или уничтожить человека.
Так и вышло: на флоте по указанию Хрущева проводилось сокращение, и Поленов был с почетом отправлен на гражданку.
С женой и маленьким сыном он уехал в Ленинград, где была у них с каких-то давних времен коммуналочка; попытался работать на катере, возил генерала, да не ужился, ибо не умел прислуживать, затем преподавал в ПТУ, но тоже ушел, а в последнее время, разведясь, занимался культработой в санатории на берегу Финского залива. Там при санатории и жил.
Но еще в бытность его в Ленинграде побывали мы с женой у него в гостях. В ту пору мы много путешествовали по рекам и собирались купить у Поленова надувной спасательный плотик, оставшийся от его прежней морской жизни.
Но в последний момент он вдруг уперся.
– Не продам, – повторял. – Он мне нужен.
Уехали мы, разобидевшись… Если, конечно, на Поленова можно было обижаться. Ну а потом он нагрянул в Москву, с невинной своей улыбочкой и чистыми голубыми глазами.
Впрочем, сперва улыбочка, а потом-то я разглядел: был он не очень похож на себя, и еще я заметил, что стал пить. Но не было в его опьянении той бесшабашной легкости, что ли, и не был он ни весел, ни по-настоящему пьян.
О себе говорил нехотя, навалившись локтями на стол и зажав виски руками… Говорил, что в ПТУ числился воспитателем, но слушают подростки его плохо, а если он начинает, по флотской привычке, закручивать гайки, то присылают для переговоров девчонку, смазливую, с наивными детскими глазками, которая в самый что ни на есть воспитательный момент, среди беседы, скидывает плащик и предстает в обнаженном виде…
А пока он ошалело прикидывает, как ему из этой истории выкрутиться, она не торопясь демонстрирует свои крошечные прелести, расхаживает по кабинету, подходит к окну и даже пытается присесть к нему на колени…
Вот страх-то какой! Лишь после унизительной просьбы так же не спеша одевается и, проведя на прощание ладошкой по его щеке, а то и потрепав по волосам, уходит, виляя бедрами и произнеся ласково от дверей, что, если дядя Юра (он же Юрик, Юрчик, Юран, Юранчик) не будет на занятиях паинькой, она придет снова… И с подругами!
После таких сцен Поленов не только не способен проводить занятия, но и видеть своих воспитанников не может.
– Не выдержал, – произнес он с горьким смешком, – сбежал в дальний санаторий… А семья… От меня сбежала!.. Есть там одна, по медицинской части, к ней и прилепился… – И как бы оправдываясь: – Вроде неплохо ко мне относится… А чего еще надо?
– Пьешь? – спросил я в упор.
– Пью. – И почему-то хихикнул. – Вместе пьем. К тому же спирт у нее…
О плотике я не заикался, давно тот плотик ему простил. Понял, что держал он дома не нужный ни для чего спасательный плотик из-за суеверия, что сможет благодаря ему удержаться на плаву. Не корабль, но… Средство для спасения жизни. Да и память о флоте как-никак…
В подарок привез мне Поленов гильзу от снаряда – латунный стакан с верхом, наискось срезанным для красоты.
– Карандаши там, ручки… будешь держать… – произнес, оскаливаясь. – Как чего напишешь, вспомнишь…
– От пушки? Настоящей?
– Не от игрушечной же, – произнес обиженно.
– Но… Стрелял?
– Стрелял! Как еще! – Голубые глаза засветились дерзким огоньком. – Это все, что я, оказывается, умел делать.
И вдруг, словно опасаясь, что может разжалобить, свернул разговор на японцев и стал рассказывать, что у них такие потрясающие поплавки из какого-то цветного пластика, и если их рассверлить, то чудо-абажур выходит… Или еще бутылки, они часто попадаются, их вылавливают и приспосабливают для штофа… Интересно, какие напитки японцы из них пьют? Не сучок же, как мы?! А в общем-то, что б ни пили… Было бы им самим хорошо.
На том и порешили: японцы тоже люди и тоже пьют, причем на свои, не на чужие, а значит, заслуживают всяческого уважения. Хотя в прошлом (имелось в виду прошлое Поленова) они здорово побраконьерили, нарушая границу, и Поленову приходилось палить из пушек. Пока Никита-кукурузник не пальнул по своим…
Я представил себе жизненный путь моего товарища: из потомственной семьи моряков, прадед – знаменитый художник, а дома разговоры лишь о море… В выборе сомнений не было: морское училище, а там – вожак, заводила, комсорг, редактор стенгазеты, музыкант, танцор, чтец… Все дается легко, везде первый, да еще улыбчив, как Юрий Гагарин. В характеристике: отличник боевой и политической подготовки… Направлен в лучший дивизион… Ночью тревога, погоня, выстрелы, задержание японцев… Нота протеста… Командующий, седые виски, отеческий взгляд, жмет ему руку: «Вот он каков, Поленов! Мо-ло-дец! Так держать!»
– Отстрелялся, – повторил он и задержал взгляд на бутылке, в которой что-то оставалось, а я придерживал, не торопился наливать, памятуя, что сердце-то у моего дружка не того… Сорвано сердце… Он и тут давно отстрелялся… И цистерна его давно вычерпана.
Да он и сам об этом знает. Но сжигает себя. Потому что… Да потому, что и впрямь отстрелялся.
А другого ничего в жизни уже нет.
Через год, что ли, бывшая его жена сообщила мне по телефону, что Юрий умер, там в санатории и схоронили. Сама-то она с сыном не присутствовала, а была «та, которая с ним спала…». И далее о Юрии долго, мстительно, будто речь шла о живом еще человеке…
Я только спросил, от чего он умер, где похоронен, сколько ему было лет…
– От пьянства, – отвечала коротко и жестко. – От пьянства и умер. – И снова свернула разговор на пресловутую медсестру, молодую дуру, которая только и могла польститься алкоголиком, даже на похороны не позвала!
Больше мы не созванивались. Да и что могло нас объединять, кроме памяти о Поленове…
Я посмотрел не без укора на девицу, нарисованную на картоне. Попытался представить себе сцену с голенькой пэтэушницей (слово «обнаженная» к ней не подходило!) и моего боевого друга, повидавшего на своем веку черт знает что, но вдруг оробевшего перед молоденькой дурочкой. Их, кстати, в свое время прозывали «карамельками»…
Люда может спать спокойно. Ее слезы отомщены. Хотя… Она, пожалуй, и за гробом простила бы Поленову все его прегрешения. Тем более такой обаяшка… И молод… Да мы все были в ту крымскую весну невероятно молоды… И цвела алыча. И жизнь казалась такой бесконечной!
