Флягу обожали. Особенно была она в ходу, когда был я холост. А холостой быт, известно, сродни походному: миска да кружка с ложкой, да вот еще драгоценное корыто, в котором можно держать и воду для питья.
Но, правда, водой я не злоупотреблял. Это же не баклажка, с которой школьники ходят в поход, а та же поллитра, только из металла…
Бутылка, посудина одноразовая, и если ее откупоришь, нужно пить до дна… Много истин таится в вине, но главная – на самом дне… Можно и недопить, и отложить, но так уже никто на моей перенедопитой родине не делает из суеверного, полагаю, страха пролить, разбить… Но еще потому, что невозможно физически прервать процесс пития, пока он идет. Этого не поймут и осудят. Недопитая поллитра дурно характеризует ее хозяина.
Корыто же прочно, как противотанковый дзот. Его хоть танком утюжь, хоть гранату подкладывай… Уцелеет само и свою сущность – внутреннее содержание – до капельки сохранит. Так прекрасно знать, что при любых катаклизмах есть нечто, подтверждающее прочность, неизменность бытия.
Да и пить из него можно, как хочешь: на ходу, вприхлеб, или частями, или оставить на черный день… Но лучше на утро.
Один знакомый описывал мне занятную игрушку, встреченную где-то в российской глубинке. Снаружи так, ничего примечательного, глиняный бычок, в который заливается поллитра водки. Секрет же бычка в том, что в момент застолья он отдает четыреста пятьдесят граммов, и ни капли больше. Можешь его трясти, даже разбить, но ничего не получишь. Зато наутро, когда подступает к сердцу терзающая жажда, расчетливый бычок, как на ладошке, поднесет тебе, во спасение, драгоценный остаточек: сбереженные им от тебя же пятьдесят граммов… И ты – снова жив!
Разгадку тайны бычка я не знаю, но жаль, что сейчас уже никто не помнит, как он сделан. Видать, создал бычка, в минуту просветления, русский умелец, невыносимо страдавший по утрам от тяжкого похмелья.
Возвращаясь к корыту, отмечу одно золотое правило: не забывать доливать в него любимое пойло.
Я переспросил Бориса:
– Хорошо побулькал?
– Да, хватает, – отмахнулся он. – Езжай! Езжай!
Борис торопил, боясь пропустить вечернюю рыбалку.
Солнце, весь день простоявшее в зените, будто приваренное к небосводу, сдвинулось наконец с места и стало заваливаться в сторону запада. Чем дальше, тем скорей, наливаясь спелой краснотой и увеличиваясь в размерах, пока не зависло раскаленным медным шаром над дальним гребешком леса. Зелень, трава и все вокруг окрасилось в теплый желтый свет.
Мы свернули с трассы влево к озеру, огромному, до горизонта, и в мелком соснячке на песчаном берегу небольшой речонки, что впадала в озеро, разбили лагерь.
Емил тут же насобирал ракушек и вскоре преподнес нам на горячей сковородке. Его удивляло, что такую роскошь, как ракушки, у нас не едят.
– Их там столько! Могли бы завалить деликатесным продуктом Париж!
– А дождевыми червями Пекин, – добавил Борис.
– Ну а дураками мы бы завалили весь мир! – сказала Люся.
Ни к Емилу, ни к его ракушкам ее реплика, конечно, отношения не имела. Относилась она к начальству Люси, которое не заплатило за отпуск денег. «Может, они считают, что я проживу на ракушках?» – произнесла она задумчиво.
Мы с Борисом отказались от нового блюда наотрез, а Люся, чисто женское любопытство, согласилась отпробовать.
Понюхала, лизнула, потом взяла «на зубок» и не без видимого напряжения пожевала.
Мы с интересом ее рассматривали.
– Ну что передать твоим начальникам?
Люся за словом в карман не полезла:
– Так и передайте: что они, как эта улитка… Ни рыба ни мясо!
Пока Емил наслаждался ракушками, мы с Борисом наловили полосатых окуньков – Борис, сам в прошлом моряк, называет их матросами – и сотворили роскошную, с ароматом на весь берег, ушицу.
Настоящая уха – это всегда искусство, и женщин к ней истинные рыбаки не допускают. Ну разве что снизойдут, позволят порезать лучок или подать приправу.
Трижды бросаем в кипящую юшку рыбу, рассортированную по калибру, потом извлекаем, да по счету… Не дай бог, хоть одна дурочка застрянет и засорит благородную – тройную – уху костями…
В конце добавляем лаврушку, всякие зеленья, а в конце, перед съемом с огня, помолясь за удачу, опрокидываем в котел рюмку водки.
Янтарная юшка становится особенно пахучей, и ее следует не хлебать грубо, как суп, а впитывать, вбирать, всасывать в себя, как боги потребляли бы амброзию… Наслаждаясь и нежным, маслянистым от рыбьего жира цветом, и запахом, и вкусом, но еще заедая при этом самой именинницей – рыбкой, сложенной рядком на тарелочке, и самую малость, для вкуса, подсоленной.
Вообще-то рыбка ловилась так себе, на песчаном берегу не нашлось ни камешка, ни какой-нибудь железяки, чтобы смастерить якорь, и резиновую лодочку мотало на ветру во все стороны, не давая наладить снасть.
Но уха состоялась. Люся приготовила стол: нарезала овощей и колбасы, памятуя известную истину, что для голодного мужика лучшая рыба – это все-таки колбаса. Хотя один рыбачок на озере у Ферапонтова монастыря, где однажды довелось мне ловить, еще добавил: «…а лучшая колбаса – это чулок с деньгами!»
Солнце ушло, отгорел и закат. Из сине-черных глубин вселенной проклюнулись первые звезды и скоро заблестели, как пуговицы на парадном мундире генерала. А с воды, от недалекого озера, донеслись запах тины и знобкий холодок.
Мы живо расселись, прикончив последние дела и накидав в костерок еловых веток для жара, сняли с огня и поставили на раскладной столик раскаленный котел с ушицей… На землю его не ставят, остынет в мгновение…
И под финал, как завершающее действо, как венец всему дню, ритуально извлекли драгоценную флягу. В пластиковые стаканчики полилась живая водичка, пахнув в лицо своим неповторимым и желанным духом, так что погорячело в желудке, а сердце екнуло от предощущения чуда, которое тебя сейчас поднимет на крыльях к звездам, сверкающим, как самая большая награда в жизни.
Прозвучало такое родное: буль-буль-буль, ровно на двадцать граммов – и… стихло. И наступила тишина. Я бы назвал так: странная тишина, томительная, полная дурных предчувствий. Пока не стало очевидно, что фляга-то наша пуста. Как человек, из которого вынули душу.
Все померкло, и даже показалось, что с водоема, как с Антарктиды, подуло ледяным холодом. Спасением мог стать магазин, но в него, глядя на ночь, не побежишь. Да и где он, тот скромный сельмаг у дороги, который мы так легкомысленно обогнули днем, отмахав сотню и более километров.
Досиживали молчком. Похлебали для вида ушицы, которая теперь не имела ни вкуса, ни запаха, и дружно покинули нелюбимый стол: Емил – собирать свои деликатесные ракушки, Люся – мыть посуду, а Борис – в ближайший лесок… Ясно, что он переживал свою вину.
