Я для наглядности даже продемонстрировал географическую карту, из которой явствовало, что мы едем по самым большим городам, где имеются самые большие вокзалы, а в них мильон круглосуточно работающих телефонов. И отовсюду, разумеется, по всем телефонам мы будем сообщать в столицу о здоровье дорогого нашего Георгия Михайловича.
– Только не гнать, – предупреждает Люся, вживаясь в свой уютный левый уголок на заднем сиденье. – Я знаю случай, – продолжает она, – когда человек поехал в путешествие на машине и она, представляете, перевернулась…
Таких историй у нее сотня, на все дни путешествия, и с одной целью, чтобы я не гнал машину.
Георгий же оделся в дорогу, как в гости: отутюженные брюки, белоснежная сорочка, коричневые добротные мокасины. Он молча восседал на переднем сиденье с видом мученика, осужденного на страдания, которые, впрочем, безропотно готов выносить. Ради нас, конечно.
Первая ночевка пришлась на Орел, мы расположились в густом мрачноватом ельнике, чуть в стороне от трассы.
Георгий подозрительно, будто обнюхивая, обошел брезентовую палатку, заглянул внутрь и поинтересовался, как в ней спят и как быть с наглаженными брюками, которые он не может измять.
Мы посовещались и решили, что Георгий залезет в палатку, там снимет брюки и подаст их мне, а я передам Люсе, которая отнесет в машину и разложит на сиденье.
Так мы и проделали. Надо ли описывать, как наш друг пытался проникнуть в палатку, как долго, сопя и проклиная это тряпочное сооружение, где он должен почему-то лежать плашмя, как краб в норе, раздевался, но в конце концов высунулись две руки с брюками… И я их бережно принял!
Это проделывалось и далее, на каждой очередной стоянке, пока где-то подо Львовой, после мучительного раздумья, потоптавшись вокруг палатки и даже трагически повздыхав, Георгий сам сложил брюки пополам, произнеся вдруг:
– Да ну их… Пусть себе мнутся!
Но это был уже другой Садовников…
В путешествии Люся занималась готовкой, посудой, вообще столом. Борис следил за пополнением горючего, раскладывал со мной палатку, свинчивал стол, стулья и налаживал примусы… А вот на Георгия была возложена обязанность осветителя… Мы назначили его «начальником осветительного цеха».
– Сам понимаешь, – сказали, – важней света в поездке ничего нет. Ты у нас… Ну, Прометей!
– А конец какой? – поинтересовался Георгий, почувствовав в наших словах скрытый подвох. И скромно добавил: – Я вообще-то по характеру не герой, меня устроит должность простого фонарщика. Да у меня и с печенью не того… – У прикованного к скале Прометея прилетающие орлы выклевывали, как он помнил, эту самую печень.
В студенческие годы в городе Краснодаре в массовках на сцене (в опере «Отелло») он выходил на сцену с фонарем в руках. Старая роль теперь ему пригодилась. Георгий старался. На стоянках протирал у фонарика стеклышко, проверял, не сели ли батарейки, а во время готовки подсвечивал с разных сторон стола и при этом здорово нам мешал.
Но мы не переставали хвалить его работу. Было уже то хорошо, что он не вспоминал о брюках, о звонках в Москву и о своем свище, который вдруг пропал.
Да и вообще в Георгии стал проявляться его натуральный юмор, присутствующий в его детских книжках и фильме «Большая перемена»… Такая же перемена происходила с ним самим… Желание пошутить и разыграть ближнего.
Вот тут-то и начинается история с золотым кольцом.
В каком-то городке под Хмельницком мы зашли в здешний универмаг, и, пока Люся и Борис выбирали пестро раскрашенные ложки, Георгий, пренебрегавший обычно магазинами, на этот раз застрял в галантерейном отделе. Я с удивлением обнаружил, что он копается в коробке с дешевыми колечками.
Показывая на одно, из желтого металла, он спросил с сомнением:
– Похоже на золото?
– На зо-ло-то?
Наверное, я удивился слишком громко, потому что Георгий оглянулся, прошипел через усы:
– Тсс!.. Они не должны ничего знать! – Тут он перешел на шепот: – Я им хочу подложить… Ну, вместо золотого…
– Оно же не золотое…
– Конечно нет! Но они-то не знают! Представляешь, валяется на земле…
Я не без сомнения заглянул в коробку с кольцами, пытаясь представить.
– Ну а потом что?
– Ни-че-го, – протянул, удивившись, он. – Ты бы ахнул, увидев? – спросил он меня, заглядывая в лицо.
– Ахнул, – сознался я.
– И я бы ахнул. Ты только представь, представь… Травка, а оно, кем-то оброненное, посверкивает… На солнышке… – И он засмеялся, по-детски радуясь своей затее.
Георгий выбрал колечко, заплатил рубль двадцать и, чрезвычайно довольный, положил колечко в карман. Вид у него был такой везучий, что проницательная Люся, заглянув в лицо, поинтересовалась, а чего купил себе Георгий в универмаге. На что тот неопределенно хмыкнул и многозначительно глянул в мою сторону.
– Только не гнать, – предупредила в очередной раз Люся, влезая в свой уголок на заднем сиденье. – У нас на работе один возвращался с рыбалки, а в лоб ему самосвал…
Люся боится всего: комаров, змей, холода и тепла, встречных машин, и попутных тоже… Она пестует свой страх и даже немного гордится им.
Не боится она только «летающих тарелок». На каждой из стоянок, поужинав, мы блаженствуем за чаем в наступающих сумерках, а Люся не преминет заметить, что именно здесь может приземлиться «летающая тарелка».
При этом добавит, что, если бы вдруг появились зеленые человечки, она бы нисколько не испугалась.
– Я всего боюсь, – признается она. – Кроме пришельцев с неба. Знаю, они добрее нас…
– Но почему добрее?
– Потому что другие, – говорит она. – Я так чувствую.
В дорожном дневнике, который взялся вести Георгий, появляется запись: «Каждый вечер, приняв по рюмке, смотрим на небо и ждем пришельцев… А их почему-то все нет и нет».
Люся худенькая, смуглая, экспансивная. Главная ее черта – справедливость. Но она не верит в справедливость других. Да и жизнь у нее была несладкой. Родилась в деревне, закончила школу «Культпросветработы», там, в клубике, и работала, пока не познакомилась с вернувшимся на родину морячком Борисом.
Ну а тот вообще из раскулаченной семьи, лет с десяти при деле, чтобы помочь матери с малышами, с двенадцати на заготовке леса («трудовой фронт»), а с семнадцати – на войне. Он попал на флот в самом конце войны, в сорок четвертом, и этим ребятишкам, двадцать седьмого года рождения, выпало отбарабанить, кто помнит, шесть или семь лет службы…
А когда появился у нас в лаборатории, был без образования, без дома, без какой-либо опоры в жизни.
Но с крепкой крестьянской закваской, которая не давала ему спиться и пропасть.
– Две деревни до войны были рядом, – рассказывает он. – У соседей в председателях дошлый мужик – и властей умаслил, и хозяйство спас. А в нашей – отец мой, во всем непослушный, скрутили его – да в Сибирь… Отца-то сослали, а нас семеро, мал мала меньше, в холодной избе. И все мы, от двух до десяти, враги народа. А когда отец вернулся, я уже на войне был. Так и не свиделись: он помер – спился… Пошел я искать могилу, а мне говорят: знает, мол, Сенька, что при церкви был. Ты ему водяры бутылку, он и укажет.
