Между тем приближался Новый год, и началась предпраздничная лихорадка: доставание елок, которые напоминали палки, мандарины, подарки… Какой-то старик в гостиной барабанил на расстроенном пианино, а заезжий командировочный, в домашних тапочках и спортивном костюме, танцевал с полногрудой буфетчицей. Для меня при входе у дежурной лежала записка: «Позвоните, заходите, хочу познакомиться, Валентин Гринер». И далее адрес и телефон.
– Гринер? Это кто?
Оказалось, здесь нет никого, кто не знал бы Гринера.
– Ну как же! Гринер – это…
И далее как по писаному: Гринер старожил. Работает в управлении «Воркутауголь», пишет доклады и стихи. Поэт. Душа общества. Свой парень, его дом, как клуб… Там, в общем, все бывают. А на Новый год тем более… Шел третий день нового года. Точнее, третья полярная ночь.
В полдень чуть проклевывался сумрачный свет, а через полтора часа город погружался во тьму. Лишь белая метелица вокруг редких фонарей, как рой бабочек, и тускло освещенная центральная площадь с единственным в городе светофором.
Дома на этой площади – оштукатуренные, деревянные, но с колоннами, как в Ленинграде, выкрашены сплошь в желтый цвет. В центре памятник Кирову.
Рассказывают, что в не столь отдаленные времена на этом же месте высился Сталин, огромный, метров десять высоты, с рукой, протянутой к тундре. Указывал своему народу, куда идти. Здешние зеки этот маршрут освоили: в тундре остались их безымянные могилы.
В день смерти Сталина пятого марта пятьдесят третьего года жители города, проснувшись, обнаружили, что голова у бронзового идола отрезана автогеном и приварена к руке.
Все произошло ночью, в центре города, где милиция и всяческая охрана… Возвращение же головы на место, как утверждают старожилы, заняло около недели, с применением кранов и прочей специальной техники.
Ну а Киров на этом месте возник потом.
Было темно, черно. По прямым и белым, словно больничные коридоры, улицам гуляла метелица, резала ножовкой по глазам. Люди шли спиной к ветру. Я отыскал стандартную пятиэтажку, поднялся по лестнице, дверь в квартире приоткрыта. Постучал для порядка, зашел. Здесь бушевал праздник. Но меня заметили, тут же встал и подошел человек в белой сорочке, темноволосый, курчавый, немного носастый, но такой домашний, обходительный, что я сразу сообразил – Гринер.
Поговорить нам в тот вечер не удалось по причине того же праздника. О хозяйке не говорю: Эмма, полноватая, чернобровая, с грустными еврейскими глазами, всех успевала одарить улыбкой и закуской, но она валилась с ног и была вне общения.
В какой-то день, вернувшись из тундры (где мы застряли на вездеходе километрах в ста от города, при морозце в сорок градусов, и чуть не отдали Богу души, да спас механик, тоже умелец, сумевший из ботинок извлечь нужный гвоздик и этим гвоздиком заменить в карбюраторе сломанную деталь…), я нашел записку от Гринера, где он опять же просил заходить.
Шла десятая полярная ночь, и белые сполохи полярного сияния полосовали небо. А в квартире у Гринера будто и не кончался праздник (Рождество? Сочельник? Крещение?), и я опять был принят и обласкан. И конечно, накормлен… И опять, как в прошлый раз, мы не смогли в пылу разгула пообщаться друг с другом.
Ну а в третий раз, уже без всякого праздника, я зашел и увидел Гринера в другом обличье: был он бритый, свеженький, в белой рубашке, будто никакого многодневного загула и не было.
– Ну, какая там погода? – спросил, будто только меня и ждал.
Говор у него южный, с мягким украинским гхаханьем.
– Метель стихла…
– Да. Сегодня потеплело, – подтвердил он. – Всего-то двадцать семь. – И при этом внимательно меня осмотрел.
Перед отъездом на Север в редакции «Литературной газеты» мне предложили амуницию: полушубок, унты, меховую шапку. Приехав, убедился: воркутяне так одеваются, когда выезжают по делам в тундру. Здесь же, в городе, стараются выглядеть по-городскому и, чуть потеплеет, с сорока, скажем, до двадцати пяти, скидывают тяжелые меховушки и обряжаются в модные пальто.
– Вас тут отыскать не трудно, – сказал, усмехнувшись, Гринер. – Так и говорят: увидите посреди города полярника, это вы и есть!
Мы идем прогуляться, и сам он облачается в осеннее клетчатое пальто, в желтые ботиночки, ворот распахнут настежь.
– К оленю-то вас не водили? – спрашивает на ходу.
– Нет.
– Значит, поведут.
Пояснил, что обычно гости просят показать им живого оленя, и комбинатское руководство содержит для этой цели оленя Мишку.
Звонят в хозяйство: тут, мол, заезжие корреспонденты, готовьте для показа Мишку!
С Гринером ходить по городу как по большой деревне. Все его знают, здороваются, у каждого к нему разговор.
Зашли и на работу в управление комбината на центральной площади. Личный кабинет Гринера зарос пылью, на столе бумаги, старые газеты, пустые бутылки… На одной папке начертано: «А-ла-ла. Том 2».
– Что такое «А-ла-ла»? Гринер отмахнулся:
– «А-ла-ла» значит «А-ла-ла»! – И добавил, усмехаясь: – Ну, доклады, речи, выступления…
– Можно посмотреть?
– Бери… Только не удивляйся, там моей фамилии нет. Начальник комбината, заместитель, который двух фраз связать не может… Скажет слово, а потом сразу серединка второго. Я, говорит, писать не силен, но зато скажу так скажу… А еще бригадир Бортников, будущий герой, значит.
– Почему – герой?
– Потому что задача такая: десяток статей, и будет героем!.. На «Гертруду» вытягиваю. Статья в «Социндустрии»… А сейчас он пишет героическую биографию… Я уже три эпизода сочинил: прочтешь и зарыдаешь…
Я дома открыл папку «А-ла-ла. Том 2». Прочел: «Сладкая полынь». Поехал представитель шахты в Москву, поскольку запчасти нужны, а без них комбайн простаивает, уголек не идет… Денег не платят. С собой везет ногу оленью копченую, десяток пыжиковых шапок… Для взяток… Но чиновники плодятся быстрее, чем олени, из которых шапки делают… И, прокляв чертову столицу и ничего не добившись, заваливается представитель в кабак и пропивает последнее… Знает, вернется, его убьют свои за пустые руки…
Прочел я, набрал телефон Гринера:
– Ты в этом деле и правда рубишь?
– В каком?
– Ну… в запчастях… В шапках опять же…
– О господи, – простонал он. – Да там моя собственная поездка в Москву описана! Знаешь, один чудак объяснял другому, что такое рыбалка… «Наливай и пей. Наливай и пей»… Ну и здесь… Кстати, как ты насчет выпить?
– Нет, – настаивал я. – Сколько времени у тебя уходит на такие доклады?
– Ночка… Больше не дают. Ставишь перед собой стакан… бутылку… И к утру готово…
– Валя, ты – гений, – решил я.
Он грустно согласился:
