В тот юбилей Доры Габе привезли гостей из разных стран в ее родной город Толбухин, показали домик на окраине города, где прошло детство, а вечером, в здешнем театре, устроили торжественное заседание. Нас посадили на сцене и по очереди представляли зрителям. Надо было зачитать приветствие, преподнести подарки.
Слава богу, началось не с меня, а с венгров или чехов, весьма многословных, и было время сообразить, что сказать и что преподнести от имени России, которую здесь особенно чтут и которую, в моем лице, станут принимать с особым пиететом?!
На мою беду, переводчица моя, не столь затруднявшая себя и прежде, оказалась во время банкета рядом с известным критиком, который решил за ней приударить. Она проболтала с ним весь вечер, забыв обо мне. А на авансцене, перед черной пропастью огромного, дышащего жаром зала, такого щедрого на эмоции, между тем звучали прочувствованные речи, декламировались стихи и преподносились подарки, один лучше другого: старинные книги, ковры, серебро, украшения…
Я догадывался, что расплата приближается. И молился: «Господи, помоги и спаси от неминуемого позора, которого мне не перенести до конца дней… Не был в делегациях и не буду, даже если пошлют… Только избавь от того, что мне предстоит…»
Меня воткнули в этот юбилей случайно, когда я, увлеченный поиском истины (разумеется, в вине), находился в Пловдиве, в старом городе, погрузившись в свою тему так, что бывший музей в домике Ламартина слегка покачивался (или мне так казалось), заполненный друзьями и бутылками…
Но вдруг нашли и позвонили от Союза писателей и сказали: юбилей, но делать ничего не придется… Поприсутствовать… соблюсти протокол… поскольку не успели организовать выезд «нужных лиц» из Москвы…
Но я-то сообразил: девчонки из иностранной комиссии, как всегда, прозевали выезд, хватились, когда посылать было поздно. Да и ездили «нужные лица» сюда неохотно и лишь для того, чтобы нахватать дубленок и другого барахла. Курица, мол, не птица, а Болгария не заграница! Другое дело Париж!
Однажды в Софии меня попросили забрать книги, которые оставило по нечаянности в гостинице одно такое «нужное лицо». Тащил десяток чемоданов, а книжки-то не взял…
– Так мы их поднесем к вагону, – сказали мне. – А ему позвоним, он вас встретит…
Чистые люди эти болгары, они искренно верили, что книжки он забыл, и притащили мне к вагону два огромных ящика книг. Но никто меня, конечно, в Москве не встретил, и я торчал посреди вокзала, не зная, куда эти чертовы ящики девать. Потом они долго лежали у меня дома, загромождая и без того малую комнатушку.
Просмотрев, я увидел, что болгарские авторы очень сердечно благодарят названное лицо за его приезд и дарят, и дарят, и дарят с горячими словами любви свои стихи…
Когда я дозвонился, пробившись к нему на работу, он лишь хрюкнул в трубку, в том роде, что занят, чтобы я, значит, доставил названные книги его секретарше… И я опять их волок, заказав такси. Какое-то время валялись у него в предбаннике, пока не были выброшены на помойку. Вместе со словами любви…
Но все эти мимолетные мысли никак не были связаны с остротой момента. В панике, что расплата приближается, я принял решение отказаться от слова и бежать из театра куда-нибудь. Ну, хотя бы в Пловдив, в домик Ламартина… К моим друзьям и к моей прекрасной науке о вине… Когда ведущий торжественно объявил, что от делегации… и так далее… выступит писатель… Я даже не сразу понял, что назвали не мою фамилию.
Но чудо случилось. Из-за кулис вынырнул один из московских секретарей, не самых главных, некий критик О., худощавый, подвижный (но действительно нужное лицо!), и, блестя очками, решительно взошел на сцену и стал говорить о стихах Доры Габе, сравнивая их с живописными горами, которые он наблюдал по пути сюда, и с вечной красотой этой древней земли…
Произнеся в заключение несколько возвышенных, но совершенно бессмысленных фраз о стране, где день рождения поэтессы становится праздником поэзии для всего народа, он добавил, что подарок, посланный из Москвы багажом, задержался в дороге и будет вручен через несколько дней.
Зал бурно рукоплескал.
– Кто это выступал? – спросил, наклоняясь, сосед-поляк. – Он знаток поэзии?
– Знаток, знаток! – И зачем-то для важности я добавил: – Спецрейсом… Из Москвы…
На другой день главная партийная газета опубликовала текст критика О., приписав его мне. Меня поздравляли.
А критик О. так же странно пропал, как и появился. Я встретил его лишь в Софии, в конце юбилейной поездки, и он поведал, как-то чуть легкомысленно, что путешествовал на машине, а вечером попал в Толбухин, и его завернули в сторону театра, посчитав, что он один из запоздавших гостей. «Вас ждут, ждут!» А когда он пришел за кулисы, там обрадовались: наконец-то секретарь от Москвы, и тут же его объявили. Он утверждал, что это было для него неожиданным.
– Но вы хоть знали, чей это юбилей? – спросил я ехидно.
– Да. Они дорогой назвали Дору Габе.
– И вы читали ее стихи?
– Ни-ког-да, – отвечал он, краснощеко улыбаясь.
– Но вы же их сравнили с горами, с природой?
– Они все пишут о горах!
– Но простите… Подарок? Откуда вы взяли, что задержался в дороге? Его послали?
– Конечно нет, – отвечал он с той же беспечной улыбкой.
– Ну а потом как?
– Никто и не вспомнит… – отмахнулся он и шутя добавил: – Завтра, кстати, в оперном театре заключительный вечер поэтессы… Теперь, надеюсь, выступать будете вы, но текст пусть припишут мне…
Я попросил друзей перевести стихи Габе, а потом с Емилом побывал у нее в гостях. Она рассказывала об Одессе, городе ее детства, и показала крошечную иконку – память о России.
В искупление вины в Толбухине, когда был обещан ей от России подарок, выслал я из Москвы тоже иконку, литье по металлу, с изображением Божьей Матери.
А потом ей написал письмо мой друг Дуэль, и выяснилось, что, возможно, они и в самом деле дальние родственники. Правда, переписка оборвалась: Габе вскоре умерла.
И хотя мне никогда в жизни не приходилось возглавлять делегации, но, попадая в Болгарию, я вспоминаю стихи Доры Габе.
Не потому, что они напоминают природу – в стихах никаких гор и нет. Просто я еще раз убедился, что среди всех пьющих и жующих на вечном празднике жизни самым близким живым человеком была тогда она.
Снисходительная к нашим слабостям, как снисходят к малым детям, которым еще непостижимы тайны бытия, с глубинной, неизмеримой тоской по солнцу, которое вот-вот закатится для нее навсегда.
«Солнце, подожди!» – попросила она.
Кто из нас ее тогда расслышал?
Что касается тайн бытия, подобно моему другу Кико, откопал я на берегу Черного моря, близ Одессы, древнее захоронение, а в нем, кроме прочих черепков и настоящего черепа, только без нижней челюсти, оказались осколки стеклянного кубка, перламутрово-радужные от времени (две тысячи лет назад из него пили!), и на дне одного горшка мы обнаружили зерна винограда: выжимки древнего вина. Археологи определили, что в Крыму из дикого, судя по всему, винограда наши предки еще до Рождества Христова делали вино…
