Ох ты, жизнь моя косолапая,
Вся душа болит, кровь капает…
Мотя теперь кричал мне в самое ухо:
– Ты помнишь, как мы в школе ходили на уроке военного дела стрелять, а они там, на стрельбище, поставили вместо мишеней всякие портреты… Помнишь? Ну, когда мы палили во врагов народа… которые немецкие шпионы и предатели…
Я помнил, хотя это было давно, я уже не знаю, в каком классе. Нас повели на уроке военного дела на пустырь за школу, где поставили вместо мишеней портреты разных там предателей, я всех не запомнил… Но запомнил маршала Блюхера и маршала Тухачевского, потому что их портреты висели раньше в школе и мы их проходили на уроке. А в тот день мы с азартной радостью палили в них из мелкокалиберки, как палили бы в Гитлера или в Геббельса, а кто-то из наших, кажется Бесик, в приступе ненависти кинул даже камень и разворотил Блюхеру его мордоворот. Все заржали, а военрук, старше нас всего на пять или шесть лет, но уже побывавший на фронте и контуженый, поощрительно произнес:
– Та к их, гадов! Бей, чтобы не жили! Даю по лишнему патрону! Для этих сук и патронов не жалко… – И он скомандовал: – По врагам-предателям, фашистским наемникам пли!
И мы выстрелили, а потом с криком «ура!» пошли на врагов в атаку и стали бить кулаками и палками, но тут военрук с улыбкой нас остановил и сказал, что не мы одни такие горячие и из других классов тоже захотят убить врагов.
– Ты в кого стрелял? – спросил почему-то Мотя.
– Не помню.
– А я помню… Но я мимо него стрелял.
– Мимо… кого?
– Ну какая тебе разница? Я целился выше головы. Мне его жалко стало.
– Фашиста? Жалко?
Мотя пожал плечами и отвернулся:
– Вообще жалко. Они как живые.
– Да их же давно расстреляли! Сам военрук говорил!
– А мы тогда что делали?
– Мы же расстреливали портреты!
– А какая разница? – сказал Мотя. – Вот ты бы в лицо мог бы кому-нибудь пальнуть?
– Не знаю, – сознался я.
– А в Чушку? А в Наполеончика?
– Не знаю… Правда.
– А я знаю. Я не смогу. – И вдруг Мотя добавил, странно скосив глаза: – А вдруг на портрете – отец?
– Чей отец?
– Твой!
– Мой отец – Егоров! – крикнул я Моте. – Как я мог стрелять в него?
Мотя вздохнул лишь, покачал головой. Ничего, мол, ты не понял. Но я понял, я все понял. Он хотел сказать, что если мы почки от могучего дерева, то это дерево может быть даже маршалом Блюхером или еще кем. Но тогда бы выходило, что предатель и есть могучее дерево, а он не может никем быть, ибо предатель только предатель, и никто больше. И я в него стрелял, не мимо, а в лицо, радуясь, что еще раз убиваю предателя. А Егоров вовсе и не предатель, Маша сама говорила.
Тут я понял, что запутался, потому что его арестовали тоже как предателя, а то, что говорила Маша, – это ничего не значит. Или значит?
Мотя, наверное, уловил мои сомнения и опять прошептал, я едва его расслышал:
– Скажи, Серый, а что лучше: иметь знаменитого отца, который предатель… Или… Или лучше вообще… никого не иметь?
Я не стал отвечать на такой вопрос, хотя знал, что могу ответить. Но я сказал иначе, чем думал. Я отшутился:
– Лучше всего иметь знаменитого отца, который не предатель!
31
Интересно, когда скрипач Марк Моисеич играл для Моти, кого тот собрал за своим столом?
Оглянувшись, я обнаружил прямо за спиной у себя Филиппка. Я совсем забыл о его такой особенности – возникать неслышно, особенно если ведется разговор.
Филиппок поймал мой взгляд и натянуто в усики улыбнулся.
– А где вино? Которое обещали? – Я вдруг разозлился. Хотел еще что-то добавить, покрепче, как Филиппок встрепенулся и мигом пропал с глаз.
Но вскоре появился с графинами, а повариха раздавала стаканы и кружки, и только мне бокал. Наклонясь к уху, стала объяснять, что с вином они, конечно, опоздали, но лишь потому, что побоялись, как бы не напились без закуски раньше времени и не окосели.
– Ну и что? – сказал я. – Пусть косеют.
Это наше вино и наше косение.
Так бы ей выдать, да она меня все равно не слышала, торопилась обойти столы. А Марк Моисеич в углу крикнул бойко свое знаменитое: «Соль! Соль!» – и все ребята захохотали. Все поняли, что он это нарочно, чтобы привлечь внимание.
А когда стихло, он рванул, ударив ножкой, такую плясовую, что вся наша застольная братия завизжала от счастья! Как поросята Чушки, когда им приносят любимое варево! «Спецы», конечно, узнали мелодию знаменитой «Мурки»! Сидя за столами, все стали притоптывать в двести ног, а потом не выдержали, сорвались с места, пошли куролесить, истязать зал. Кто-то, встав на четвереньки, изображал медвежонка, выбрав вместо ствола стол. Двое, обступив баяниста Романа, стали помогать ему растягивать мехи баяна. Один, самый голопузый, прямо посреди зала изображал танец живота. Разбившись на кучки, ребята резались в «очко», в «буру», а самые голодные никак не могли отстать от бачка с винегретом, который оставался, они напихивали его в карманы и за пазуху, а попутно еще и в рот, хотя в рот, было видно, уже не лезло.
Филиппок молча наблюдал за нами издали, не вмешиваясь в веселье. Повариха торопилась собрать тарелки, те из них, что были еще целы. В какой-то момент придумали мочиться в кадку с фикусом. Это было встречено общим одобрением, и все захотели помочиться в фикус, чтобы удобрить дерево, которое без «спецов» тут бы и зачахло, но Филиппок деликатно отвел любителей природы в туалет.
Я тоже захотел вдруг пойти в туалет. Я спустился в подвальное помещение, где стояли белые, будто тарелки, толчки, еще не обосранные нашей шантрапой, они сюда не добрались.
Я присел на один из них, желая представить, как делают в такие стекляшки, из которых и воду попить не зазорно, но мысль свою я не додумал, потому что погрузился в сладостный сон.
Проснулся же оттого, что меня будил Хвостик, он тормошил меня, зачерпывал воду из толчка и плескал мне в лицо.
– Серый! – кричал он, я уже знал, что он меня не бросит. – Там уже все разбежались, а тебя ищут!
Я не понял, кто же меня ищет. Вслед за Хвостиком я поднялся по лестнице на несколько ступенек вверх, но споткнулся и упал назад и засмеялся, потому что не было больно.
Я смеялся себе, что хочу идти вверх, а иду вниз, и такова наша «спецовская» жизнь, что вверх идти ни у кого не получается. Только вниз! В это время Хвостик вернулся с Сандрой и Ангелом. Они помогли мне подняться и вывели через какую-то дверь прямо на улицу. Было темно, сверкали звезды. Я уже понимал, что меня волокут в «спец», и стал упираться.
– Ну постойте же! – попросил – Они же поют… Вы слышите?
