В кафе, в магазинах, на прогулках люди хоть и продолжали здороваться со мной, но вели себя так, будто доктор Брико строго-настрого предупредил их не якшаться со мной. Заразный больной. Впрочем, чем меньше они жаждали пообщаться со мной, тем реже мне приходилось представлять им разного рода объяснения — вот единственный вывод, который я сделал для себя в свете произошедших перемен. В первую очередь я был избавлен выслушивать череду соболезнований. Коль я довел несчастную женщину до сумасшествия, какие уж тут могут быть соболезнования. Не представляло никаких сомнений, кто жертва, а кто преступник — вот такая простота царила в этих столь любимых мною местах. Отягощающим обстоятельством в моем случае являлось и то, что люди были лишены возможности лицезреть жертву. Ни тебе кровавых луж, ни стреляных гильз, ни могильной плиты. Один только мой вновь заросший травой домик и его обитатель, однажды открывший миру свое истинное лицо. И слухи, циркулировала масса слухов, о чем не без гордости поведал мне Филипп.
С Филиппом я сумел даже чуточку сблизиться, он, если не считать Грюцмахера, с которым я регулярно созванивался, был единственным связующим звеном с остальным светом. Филипп оказался талантливым, остроумным рассказчиком, от которого я узнал массу забавных историй о его тетушках благородных кровей, о том, как они в наивной вере, что в нынешние времена происхождение хоть что-то означает, до блеска отполировали ствол генеалогического дерева своими бесконечными карабканиями. Но они были просто-напросто наивными, тщеславными, никчемными тетушками, случайными созданиями, ничего, кроме звучных фамилий, не имевшими, и страшно возмущались, что не вызывают ни у кого ровным счетом никакого интереса.
Семья в свое время слишком лояльно отнеслась к немцам, за что ей и приходится расплачиваться, и отец семейства наперекор всем стал адвокатом, специализировавшимся на защите коллаборационистов, хотя был самым настоящим слабаком, трусишкой и брюзгой. Мать же — ее я видел несколько раз лишь издали — в противоположность супругу была женщиной талантливой, получившей музыкальное образование по классу фортепьяно, именно благодаря ей в семью проникла музыкальность. Жизненные планы ее перечеркнула подагра. Частью от скуки, частью из тщеславия она, будучи не в силах подавить в себе стремление играть, к ужасу мужа, решила организовать частную музыкальную школу, так что идея приобретения дома в этой Богом позабытой местности и его реставрации появилась на свет из стремления держать мать подальше от Парижа.
Именно Филипп взял на себя хлопоты по переводу Юдит из здешней больницы в мюнхенскую, он же самолично и перевез ее туда. Непростым делом оказалось перевезти гражданку Венгрии из Франции в Германию. Филипп с Грюцмахером выхлопотал для Юдит место в клинике, Филипп ввел в курс дела лечащего врача Юдит, он же несколько раз в неделю сносился с ней по телефону, он же уговорил ее взять академический отпуск и на полгода вернуться в Венгрию.
Если начальный период пребывания Юдит в Германии проходил под моим шефством, то нынешний непростой этап курировал единственно Филипп. Так как молодой человек наотрез отказался в любой форме принять от меня компенсацию за свои усилия, мне оставалось оплатить лишь больничные счета Юдит, что я с великой охотой сделал, к тому же Филипп сподобился наконец удачно пристроить мои деньги, что, по мнению Юдит, следовало сделать уже давно, с тем чтобы они приносили ощутимые проценты, как того и требует капиталистическая этика. Разве мог я додуматься до чего-нибудь в таком духе? Филипп же направлял деньги именно туда, куда следовало, и они неизменно возвращались ко мне с изрядной приплатой. Директор «Банк насьонал попюлэр», вероятно, оставался единственным в деревне человеком, проявлявшим уважение ко мне или хотя бы к моему счету.
В середине октября последним из семьи в Париж вернулся и Филипп. По телефону он сообщил мне, что Юдит чувствует себя куда лучше. Однако запрет на мое общение с ней пока что оставался в силе. Мне не позволялось даже письма ей написать. Если бы не доктор Брико, забредавший иногда сыграть партию в шахматы, я был бы обречен на полнейшее одиночество, каковое весьма положительно сказывалось на работе над оперой. Наконец-то я получил возможность без остатка сконцентрировать внимание на моих внутренних голосах, с каждым днем звучавших все отчетливее, и вскоре я не сомневался, что к концу года создам нечто такое, что оправдает и мои собственные ожидания, и надежды Юдит.
Пресловутое полнейшее одиночество сумело пробудить во мне способности, о которых я доселе и не подозревал. Музыка, возникающая теперь непрерывно, не могла быть воссоздана в студиях звукозаписи, поскольку ее правила и схемы рождались и существовали только в моей голове, взрастая на почве опыта, к которой до меня никто еще не притрагивался. Независимо от того, будет ли когда-нибудь моя опера поставлена, я был страшно горд тем, что вообще заявил о себе миру. Еще более укрепила веру в себя и одна новость, явившаяся для меня полнейшей неожиданностью: моя композиция «Тишина I–XV», медитация в минималистском духе в пятнадцати секвенциях, завоевала приз в Чикаго, что, в свою очередь, означало, что и европейские коллективы проявят к ней интерес, и немалый. Таким образом, почва для того, чтобы моя опера зазвучала во всем великолепии, была подготовлена.
Брико оказался неважнецким игроком в шахматы, проигрывал он воистину блестяще. По его ходам не составляло труда заметить, что доктор грезит о победе, и только о ней, однако при такой стратегии ни о каких победах говорить не приходилось. Брико с поразительной легкостью расставался с пешками, лишь бы не отдать короля. Вы провинциальный генерал, как-то сказал ему я, который спит и видит, как бы оказаться в верхнем эшелоне власти, а посему всегда готов принести в жертву любое количество солдат.
Доктор даже не оскорбился, напротив, тут же сделав очередной необдуманный ход, он лишился массы полезных фигур. Нервно постукивая ногой, ероша волосы, Брико барабанил кончиками пальцев по столу — и снова промах. Никак нельзя было исключать, что и во врачебной практике он придерживался примерно той же схемы. Впрочем, меня всегда пленяла его искренность и отсутствие попыток корчить из себя великого стратега, хотя Брико был отнюдь не против стать таковым.
С каждым разом мы все больше и больше доверяли друг другу. Однажды Брико спросил у меня разрешения прийти ко мне с подружкой, которой он все уши прожужжал о моих композиторских дарованиях. Она была родом из Австрии, а познакомились они во время какого-то восхождения на Альпы. Ныне подружка поселилась под его крышей, и он ломал себе голову над тем, каким же образом ее развлечь в этой глухомани. Она обожала Моцарта, понятия не имела об Альбане Берге, зато превосходно готовила. В разгар обеда Брико внезапно вызвали к больному, и он принялся испрашивать моего совета: мол, как скажете, так и будет, скажете ехать — поеду, нет — не поеду. Я посоветовал ехать.
Как только Брико убыл, дама проявила странную активность. Вскочив из-за стола, она подбежала ко мне и крепко обняла сзади. Поскольку я никак не отреагировал и продолжал сидеть, возложив обе руки на стол, она горячо прошептала мне прямо в ухо: «Вероятно, вы считаете, что я поступила дурно?» и тут же вернулась на свое место. Я не считал ее поступок дурным и напрямик заявил об этом.
