— И кто же им может быть? — поинтересовался Хёттль.
— Скорее всего, Эрнст Кальтенбруннер.
— Разве не Гиммлер?
— Гиммлер вполне может претендовать на пост главы государства, которое мы попытаемся создать в этом районе. Неужели это не понятно, штурмбаннфюрер? — пристыдил его Гебхардт. — Только так, и во имя рейха!
— Но мы не имеем права говорить о возможном создании в этом районе некоего государства, — заметил слегка обескураженный Вильгельм.
— Почему не имеем? — застыл с бокалом и бутербродом у рта профессор, причем бутерброд этот уже был изъят из тарелки Хёттля. — Кто нам запретил? Только так, и во имя рейха!
— В тех инструкциях, которые получил я, ничего не говорится…
— В Берне я, и только я, буду определять, о чем следует говорить, а о чем нет, — вдруг заносчиво объявил «рейхсмедик СС». И Софи показалось, что он явно «переигрывает» в демонстрации своей значимости, причем причиной такого поведения является присутствие на этой тайной вечере ее, женщины.
— В таком случае надо бы окончательно определиться, — проворчал штурмбаннфюрер.
— Однако мы с Хёттлем, — не придал значения его ворчанию группенфюрер СС, — не будем вторгаться в вашу сферу, гауптман Жерницки. Признаться, я вообще плохо представляю себе, чем вы там будете заниматься, — он пристально посмотрел на Софи, ожидая, что она тотчас же примется посвящать его в тонкости своего задания, но вместо этого услышал:
— Я привыкла работать в одиночку. Всегда — в одиночку. Это мой стиль. И Кальтенбруннер, и Геринг прекрасно знают об этом. Не говоря уже о Скорцени, который лично организовывал эту мою поездку.
— Уважаю Скорцени, — некстати ударился в воспоминания Хёттль. — Мы прекрасно поработали с ним в Будапеште, когда свергали Хорти. Я специально перенес тогда штаб-квартиру в венгерскую столицу, чтобы вместе со своими людьми предотвратить коммунистический переворот, который коммунисты готовили вместе с венгерским движением Сопротивления и который..
— Опомнитесь, Хёттль, — резко прервал его группенфюрер СС. — Мы говорим сейчас не о ваших «венгерских рапсодиях». Речь идет о будущем рейха, крушение которого — вопрос двухтрех месяцев.
— Но в том-то и дело, что чуть ли не каждый руководитель рейха и будущее Германии, и пути выхода из войны видит по-своему.
— А вот об этом не должно быть не сказано ни слова, — потянулся к нему через стол группенфюрер СС Гербхардт. — Только так, и во имя рейха! Как только, мы заговорим об этом, наша миссия потеряет всякий смысл. Мы представляем Гиммлера, Бормана, Геринга, фюрера, наконец; словом, всю верхушку Германии, которая теперь уже сообща пытается наладить связь с англо-американцами и точно также сообща противостоять коммунистической угрозе в Европе. Только так, Хеттль, только так, и во имя рейха.
— Возражений не последует.
— Вы слышали, гауптман Жерницки? Вас это тоже касается.
— К сожалению, тоже. Зато теперь вы понимаете, господа, почему я всегда предпочитаю работать в одиночку, — мило улыбнулась мужчинам Софи.
34
Берн встретил их ранней оттепелью, сдерживаемой холодным ветром, прорывающимся их глубин Швейцарских Альп. Руины городских кварталов, налеты бомбардировщиков и воздушные бои; госпитальные эшелоны и эшелоны с новобранцами, отправляющимися на фронт — которыми, как убедилась вчера во время вечерней прогулки Софи, были забиты все подъездные пути венского железнодорожного вокзала, — все это осталось где-то вдали, за горными перевалами.
Чувство, с которым Софи ступила на швейцарскую землю, можно было сравнить разве что с чувством бедуина, проведшего множество дней в безжизненной пустыни и теперь неожиданно оказавшегося посреди плодородного оазиса, о существовании которого даже не догадывался.
Этот оазис мира больно ранил всякого, кто прорывался сюда из агонизирующей Германии, образцом того, как даже маленькое, по существу беззащитное, государство, «затесавшееся» между враждующими империями, способно не только элементарно выживать посреди огневища мировой войны, но благоустраиваться, развиваться, оставаясь убежищем и примером для множества из тех, кто еще вчера презрительно взирал на нее с высоты своей имперской гордыни.
— А ведь значительную часть жителей этой страны составляют германцы, — с плохо скрываемой враждой произнес Гебхардт, когда в машине германского посольства они въезжали в Берн. Он сидел рядом с молчаливым грузными водителем, наверняка из бывших парашютистов генерала Штудента, и до сих пор угрюмо молчал. Но сейчас его все-таки прорвало. — Причем все они делают вид, что судьба исторической родины их попросту не интересует.
— Не забывайте, что германцы живут здесь не одни, — нарушил обет молчания водитель. — Остальные жители и так воспринимают их, как своих потенциальных врагов, которые только и ждут, когда германские войска вторгнутся в благословенную Богом, мирную Швейцарию, чтобы тут же превратиться в охранников концлагерей, гестаповцев и всех прочих.
— И мы должны мириться с тем, что в соседнем государстве эсэсовцами запугивают маленьких детей! — не сдержался Геб-хардт.
— Как бы там ни было, — завершил свою «реплику из-за кулис» водитель, назвавшийся Шмидтом, — сейчас германские швейцарцы стараются держаться в тени, не то что в сороковом или в сорок первом, когда многие сами готовы были облачаться в форму штурмовиков и эсэс.
— Еще в начале войны я убеждал фюрера ввести войска в Швейцарию, — выпалил Гербхардт, едва дождавшись конца этой реплики. — Мы тогда находились в его летней резиденции «Берг-хоф», все были возбуждены, все пребывали под впечатлением от недавнего присоединения Австрии, и я говорил фюреру: «Теперь — Швейцария. Да, ей можно предоставить автономию на правах свободной земли рейха, но ввести войска следует немедленно, пока Европа не опомнилась. Только так, и во имя рейха!».
Поскольку речь зашла о явной промашке Гитлера, Шмидт и водитель благоразумно промолчали.
«Вот тебе и ответ на то, — сказала себе Софи, — кто таков Гебхардт на самом деле: медик, случайно оказавшийся в СС, или эсэсовец, случайно оказавшийся в медицине? Вспомни, сколько раз тебе приходилось в кроваво-террорном 37-м году отвечать на подобные вопросы там, в СССР, всякий раз вставая перед дилеммой: «Так все-таки, это журналист, учитель, писатель, случайно оказавшийся в рядах коммунистов?! Или же коммунист, случайно оказавшийся в рядах людей этих благородных профессий?».
К сожалению, ни возле одного из старинных отелей, мимо которых они проезжали, машину свою Шмидт так и не остановил. Они выехали за город и, немного пропетляв по серпантину, ока-запись у трехэтажного, охваченного двумя большими флигелями «Горного приюта».
— А почему нас поселяют не в отеле «Империал», — успела спросить Софи, прежде чем оставить машину, — как было обусловлено?
— Только сегодня решено было перевести вас в «Горный приют», — ответил водитель.
