— И давно вы знакомы?
— Вам я, пожалуй, могу сказать, тем более что времени прошло немало. С тех пор, как в 1934 году, после провала путча, организованного в Вене 89-м штандартом СС, Отто, вместе с двумя своими товарищами, какое-то время скрывался у меня, здесь, в еще недостроенном «Горном приюте», под чужим именем, с документами, которые получил из моих рук.
— Они тогда здорово набедокурили?
— Напали на резиденцию федерального канцлера на площади Ам Бальхаузплац, развеяли охрану и убили канцлера Энгельберта Дольфуса. Как потом выяснилось, стрелял не лично Скорцени. Его команда сняла охрану и потом держала оборону у входа во дворец, но вина его от этого не уменьшалась. Это была первая попытка аншлюса Австрии с рейхом, на которую так уповал фюрер и которая удалась лишь в марте 1938 года, когда Скорцени лично арестовывал и федерального президента Микласа, и федерального канцлера Шушнига. А тогда, в тридцать четвертом, он вернулся от меня в Австрию, имея твердое алиби своего пребывания во время путча в Швейцарии, и на какое-то время превратился в управляющего делами известной строительной фирмы, а вскоре женился на дочери председателя «Рейхсбанка» Яльмара Шахта.
— Ну, с женитьбой он, очевидно, поторопился, — как бы между прочим проворчала Софи.
— Здесь же, в этих горах, — продолжил свой рассказ Бош, — у стен моего приюта, проходили боевую подготовку и члены «Германского гимнастического союза», под названием которого шла подготовка все тех же парней из 89-го штандарта СС, вынужденных маскироваться после провала путча. И тоже по просьбе Отто. Впрочем, его дела в рейхе меня мало интересуют. Просто Скорцени знает: когда ему трудно, он всегда может рассчитывать на старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста. И не только в Швейцарии.
— А вы, естественно, на его помощь?
— До сих пор прибегать к помощи «Человека со шрамами» не приходилось. Другое дело, что за каждую помощь ему или его людям я получал приличное денежное вознаграждение.
— Которые и позволили вам завершить строительство этого приюта, а также безбедственно прожить всю Вторую мировую.
Ангел Бош согласно кивнул, но при этом лукаво улыбнулся.
— Многие именно так и считают. Хотя у меня есть и свой собственный бизнес. Однако на этом наши с вами исповеди завершатся. Скорцени поведал мне о ваших заданиях и намерениях.
— Это облегчает мою жизнь?
— До предела. Завтра же, во второй половине дня, во время перерыва в работе конференции, мы отправляемся в Женеву.
Есть один профессор, который уже объявил, что он будет резко выступать против присвоения вам докторской степени.
— И что же его смущает в моей диссертации?
— Решительно все. Это еврей-полукровка, который сам себя считает более чистым евреем, нежели царь Соломон, но которого все остальные евреи его круга упрямо считают всего лишь… полукровкой. Понятно, что он из кожи вон лезет, чтобы быть на острие движения местных сионистов. Все, кто прибывает из рейха, — для него фашисты, гестаповцы и никакого отношения к искусству иметь не могут. Изначально. К тому же евреи уверовали, что искусство придумано ими и существует исключительно во имя их прославления. Они всем дают понять, что в искусстве имеют право быть только они, а посему всякий, пусть даже совершенно бездарный, еврей — обязательно гений, уже хотя бы потому, что он… еврей. В то время как самый гениальный нееврей — всего лишь бездарный гой. А потом удивляются, за что во всем мире их так ненавидят.
— Лично я к евреям всегда относилась веротерпимо, — заметила Софи. — Сами-то вы какое-то отношение к искусству имеете?
— Учился в частной школе рисования в Италии. Время от времени рисую. Но для меня это всего лишь акт отвлечения от дел, как вечерняя игра в покер. Тем не менее с этим Мойше-Сионистом, кстати, в самом деле закоренелым сионистом, я столкнулся.
— Таково имя профессора — Мойше?
— Понятия не имею, как его зовут на самом деле, лично я зову его только так: Мойше-Сионист. Когда в 1937 году в Мюнхене была организована выставка примитивистов «Дегенеративное искусство», на которой был щедро представлен Марк Шагал, этот профессор, который, кстати, считает себя одним из идеологов местных сионистов, жутко возмущался, доказывая, что творчество Шагала по художественному уровню своему выше творчества многих «классицистов».
— Ну, это его личное мнение, — попыталась Софи хоть как-то смягчить остроту монолога Ангела.
— Тогда я привез ему четыре анонимные работы, объявив, что они написаны в стиле примитивистов, в частности, в стиле Шагала, представив их как работы своих знакомых. Мойше-Сионист внимательно их осмотрел и заявил, что все это — бездарная мазня людей, которые не прошли классической школы рисования, а посему, не имеют никакого отношения к изобразительному искусству.
— Вот так, безапелляционно?
— Однако возникла неувязка. Дело в том, что одну работу написал я сам, другую — мой друг-хорват, известный представитель «Балканской школы примитивистов», а две, которые Мойше-Сионист критиковал острее остальных, как раз и принадлежали кисти Шагала. Когда я сказал ему об этом, и даже показал заклеенные сзади на полотне подписи художника, наш профессор, как ни в чем не бывало, заявил: «Боже мой, так ведь так и надо было сказать, что это работы Шагала! Посмотрите: сразу же видно, что создано кистью мастера. Нет, вы обратите внимание, какие краски, какой полет фантазии, какой вольный примитивизм изображения! В свое время коммунисты-евреи российского Витебска назначили Шагала комиссаром изящных видов искусств, но через какое-то время те же коммунисты-гои объявили его бездарью и сняли с этой должности. Теперь точно так же поступают фашисты. А ведь стоило Шагалу в двадцать втором году бежать из России в Западную Европу, как еврей-биржевик Поль Касирер принялся финансировать его библейские офорты. Я вам скажу больше: под натиском Сионистского центра посыпались заказы других евреев-промышленников, и уже в тридцатом году евреи-искусствоведы объявили Шагала величайшим живописцем современности».
— Предельно откровенно и предельно цинично.
— Вот вам и все критерии нашего воинствующего сиониста, — сквозь зубы процедил Ангел Бош, — признающего только «обрезанное» искусство своих «обрезанных» соплеменников. Словом, сегодня двое моих людей будут говорить с этим Мойше-Сионистом. Если не образумится и не оценит вашу работу, как подобает искусствоведу, а не закоренелому сионисту; если не признает, что кроме «обрезанного искусства обрезанных» существует еще и современное искусство славян, итальянцев, англосаксов, германцев, прочих народов, тогда завтра мне придется поговорить с ним самому.
— Послушайте, господин Бош, мне бы не хотелось, чтобы этого человека принуждали к каким-либо оценкам моей работы, давать которые он не намерен. Эту диссертационную работу я написала сама. В значительной степени она базируется на творчестве талантливейшего художника мастера Ореста, который до недавнего времени был военнопленным и который создает сейчас свои шедевры в замке Штубербург. То есть я вполне созрела для того, чтобы полемизировать с этим вашим профессором, будь он хоть фашистом, хоть коммунистом, а хоть яростным, как вы говорите, приверженцем «обрезанного искусства обрезанных». К тому же я знаю, что в среде евреев есть немало по-настоящему талантливых художников и искусствоведов.
