Ведь это не я врал, что мне предстоят только дурацкие анализы и обследование, это не я врал, что несчастный и одинокий, что мне нужно видеть своего сыночка все время, без перерыва, потому что он моя единственная опора и самый главный человек в моей жизни!
Все, я умываю руки.
– Мама, я приеду к тебе завтра, сейчас мне надо кое-что сделать. О’кей?
– Иди, милый, если надо, – матушка снова в хорошем настроении, она почти не обращает на меня внимания. – Я так рада, что мы все вместе.
Черт!
Вместе.
Я, он и она.
Счастья полные штаны.
* * *
Я все никак не могу прийти в себя, меня просто разрывает на куски от злости, вот-вот хватит удар.
Да что они все со мной делают?
Я возвращаюсь из больницы в таком бешенстве, что практически не вижу ничего перед собой. Но напиваться не хочу, потому что хочу иметь ясную голову. В лифте набираю телефон Инги.
– Иеремиаш, как дела у мамы?
– Ты можешь приехать?
– С мамой плохо?
– Со мной плохо, – говорю сквозь стиснутые зубы.
– Сейчас буду.
На третьем этаже лифт останавливается непонятно почему и входят две дамы. И я еду с ними почему-то снова на первый этаж, а уже только потом – на свой седьмой. Зубы у меня сжаты так, что вот-вот начнут крошиться.
Бедный пес. Только бы он выжил.
* * *
– Ты расскажи по порядку, что случилось.
– Да, собственно, ничего, – я настолько злюсь, что мне даже говорить не хочется. – Что я могу тебе рассказать? Что моя мать, как всегда, с тринадцати моих лет, меня обманывала?
– Обманывала в чем?
– Она знала, что у нее рак, уже больше месяца. А теперь выясняется, что она с Зигмунтом.
– Не понимаю. С тем профессором, с которым у нее отношения?
У меня чуть чайник из руки не падает.
– Так ты знала?!!
– Ну разумеется. Собака при виде него всегда радуется. Они вместе – только живут раздельно. Это же очевидно. Я это поняла сразу – когда мы первый раз были с родителями у твоей матери.
– Интересненько. А я вот вроде не слепой – а ничего не видел!
– Иеремиаш, ну ты что, ты маму ревнуешь, что ли?
Как-то это грубо прозвучало.
– Ни о какой ревности речь не идет. Но почему я узнаю обо всем последним? Ты понимаешь, как я себя чувствую?
– Как? – спрашивает она сладким голосом. – Как дурак, да?
– Хуже!
– Так в чем проблема-то?
– Проблема во вранье! В обмане! В неуважении!
– Значит, ты бы хотел, чтобы мама… что? Пришла к тебе и рассказала, что спит с мужчиной, и попросила благословения?
От мысли, что моя мать может спать с мужчиной, мне снова делается дурно. Нет, Инга не может так думать на самом деле!
Да нет, не спят они друг с другом, не спят!
– Сказать тебе правду, Иеремиаш?
– Правду о моей матери? Ты что-то знаешь?
– Правду о тебе.
– Ну, слушаю, – я сажусь за стол в кухне.
На улице неожиданно начинается дождь, из открытого окна веет свежестью. Капли стучат по карнизу. Я слегка прикрываю окно и смотрю на Ингу.
– Ты и сам это все знаешь. Только не хочешь в это верить, сопротивляешься… защищаешься тем, что не говоришь об этом. Ты не звонишь Алине, ты не…
Да что она снова несет? При чем тут Алина вообще?
– У меня сейчас есть более важные дела, – перебиваю я ее на полуслове.
– Ты сказал, что слушаешь, – так слушай, – Инга наклонилась над столом и помолчала. – Ты до сих пор, как ребенок, думаешь, что если ты чего-то хочешь – то обязательно так и будет. Ты и кино любишь потому, что любишь иллюзию, сказку. А реальнастость ты видеть не хочешь?
– Реальнастость?
– Реальности.
– Реальность.
– Ну да, реальность. Life is life. Жизнь есть жизнь. У тебя нет времени на разговор с Мартой, нет времени на разговор с Алиной, у тебя может не быть времени на разговор с матерью, а ведь она может умереть! На такой, знаешь, настоящий разговор. Чтобы понять друг друга, а не просто обменяться словами. Это может быть последний раз, последний разговор с этим человеком в твоей жизни – ты это понимаешь, don’t you? Но нельзя прятать голову в песок, потому что тогда твоя задница оказывается наверху… Ты сейчас злишься, ты так напуган, потому что твой отец тоже dead!
Вообще-то мой отец в могиле вот уже двадцать лет как лежит и никому не мешает, а она мне про отца талдычит. Какое он-то к этому отношение имеет?
– Ты сердишься. Ты очень сердишься. Как Марта тебя такого выдерживала?
Как, действительно?
– Не беси меня, Инга, – говорю я, жалея, что позвал ее. Это у меня затмение какое-то было. Надо было просто нажраться – и самому во всем разобраться.
– Я за тебя – и поэтому говорю тебе правду. Зачем тебе неправда? Так не делает друг. А я твой друг. И я тебе говорю: перестань злиться, поговори с ней, ты же уже не ребенок!
Я не ребенок? Где-то я уже это слышал…
А может быть, всем женщинам на свете загружают диск с одними и теми же словами в память: ты не ребенок, остановись, делай то-то и то-то? Ты надеваешь короткие штанишки, а снимаешь длинные?
С чего бы моей матери умирать?
– Ты меня не понимаешь, Инга, – говорю я наконец, а дождь все льет и льет, наконец-то, такой был зной, что дышать нечем было. – Речь ведь идет не о том, что я чего-то боюсь…
– А хуже всего то, что ты все отрицаешь… Все боятся потерять родителей. А ты одного уже потерял.
– Потерял? Да я с двенадцати лет один бьюсь со своей матерью, потому что отец счел за лучшее внезапно переселиться в мир иной, – это тоже моя вина, да?!!
Я услышал свои слова – и замолчал.
Инга тоже услышала – и деликатно тронула меня за рукав:
– Твою маму ждет сложная операция. И самое важное сейчас – не ты.
В ожидании Годо
Пес лежал рядом со мной всю ночь и почти не шевелился.
Нужно что-то делать. Нужно позвонить Алине, договориться с ней.
Нужно съездить в Раковец, к той женщине, у которой я монтировал оборудование, она умоляла, чтобы я приехал, потому что она не может работать, она переводчица, как Марта, и у нее перед глазами диалоги, а фильм она посмотреть не может, а без этого как она переведет? А завтра уже сдавать. А на компьютере фильм не запускается.
