Зря я это все говорю. Чего я прицепился к этому человеку, который уже во второй раз становится мне самым близким на земле?
– Где был Бог? – Ксендз склоняет голову, а потом поднимает на меня взгляд. В его голосе звучит уверенность: – Он был в тех самых газовых камерах. Это люди заставляли страдать других людей. А вот почему они так поступают – это уже другой вопрос. И я тебе на него не смогу ответить.
Мы молчим.
А потом я спрашиваю:
– Так что же тогда важно?
– Вера, Надежда и Любовь. Не бойся, что тебя кто-то оттолкнет, что что-то не удастся, – рискуй. «Ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».
– Если я буду молиться – она выздоровеет?
А Марта вернется?
Я же понимаю, что это невозможно.
– Да. Или нет. На все воля Его. Прими это. Только не как ребенок, а как взрослый человек. Ты отвечаешь за себя и свой выбор.
– Но я не получаю того, чего хочу!
– Каждый получает то, что ему нужно, а не то, чего хочет. Ты чем занимаешься, кем работаешь?
– Я кинооператор.
– Тогда тебе даже проще. Ты уже избранный в какой-то степени. У тебя есть дар. Ты можешь дать людям добро и красоту. Иди и работай, вместо того чтобы тут со мной сидеть, – он встает и улыбается, честное слово, шутливо!
Я молчу.
Теперь я ужасно хочу домой, лечь поскорее в постель и заснуть.
– Ну… я тогда пойду… – осмеливаюсь я сказать. Поднимаюсь и протягиваю ему руку, как дурак. Он подает мне свою, улыбается и пожимает мне руку, слегка, не сильно, а потом говорит:
– Что тебе может дать Господь, что ты можешь взять, – если руки у тебя все время заняты?
Я пока не понимаю, что он хочет этим сказать.
Но когда выхожу из костела, вдруг чувствую, что мир вокруг как будто изменился.
* * *
Возвращаюсь домой по почти пустым улицам. Последние три часа шел дождь, все, кто мог, попрятались по домам. Чудесный вечер, Варшава притихла и выглядит свежей и похорошевшей после дождя.
Гераклу явно лучше. Я не сказал матери, что он болен, не хотел ее расстраивать. То есть сделал то же самое, что и она. Я делаю то же самое – и говорю те же самые слова, что и она. И все это не думая, автоматически, вроде как само собой.
Инга в некотором роде взяла на себя функции моей матери, но я должен сам. Сам развязать все узлы, которые завязал. Сам ответить на все вопросы. И метод «дать в морду» здесь не катит.
Когда в моей жизни появилась девушка, которая приняла меня таким, какой я есть, и для которой мне хотелось стать лучше, – я уничтожил все одним телефонным звонком, ослепленный собственной глупостью и злостью.
И недостатком доверия.
* * *
Нужно все это привести в порядок.
Сначала поговорить с Алиной, потому что действительно поползли слухи о том, что я больше не буду снимать, Маврикий подтвердил, что говорил с ней. И надо это выяснить – и как можно скорей, потому что я не хочу, чтобы этот шлейф за нами тянулся.
И с Мартой надо было сначала поговорить.
Очень жаль, что до меня это слишком поздно дошло.
Геракл встретил меня радостным повизгиванием. Я взял его на поводок и поехал вниз на лифте.
Окна подо мной горели, значит, Кошмарина вернулась домой. Интересно, что это она не спит в такую-то пору?
Крыся с ней вчера разговаривала – Кошмарина говорит, что на следующей неделе мы со Збышеком можем ей сделать ремонт в кухне. Збышек обещал, что возьмет в среду выходной и мы все сделаем за один день. Но у нее там много всяких бебехов, не думаю, что быстро получится. Я у нее еще не был, хотя надо бы зайти и попросить прощения за то, что залил ее.
* * *
Отпускаю Геракла с поводка, он слабый, но все-таки нюхает следы своих сородичей, не отходя от меня ни на шаг, а я с этого гнома не спускаю глаз. Ну пускай полазает, раз может и есть силы.
Набираю номер Джери.
Я хотел бы, чтобы он прочитал сценарий, хотел бы поделиться с ним своими мыслями о том, как снимать, – до того как буду говорить с режиссером. Где-то в глубине души я очень боюсь, что перегорел и уже ни на что не способен.
Джери сразу вставляет мне мозги на место.
– Да прекрати, старик, ты чего, сдурел? Перегорел он… Может, и перегорел, но это в прошлом, а теперь возвращаешься. Колясинский, я тебе говорил, обидел тут пару людей… Его последний фильм стоит четырнадцать миллионов, сценография из этого бюджета сожрала пять – и вышла неудачной, вот прямо совсем. Так что у тебя есть парочка доброжелателей, и Толстый тебя тоже рекомендует всем… правда, вот Одарговский на тебя зуб имеет…
– Одарговский?
– Ну да, тот, которому ты должен был в тюрьме снимать…
– А-а-а-а, – вспоминаю я. Это как будто в прошлом веке было.
– Знаешь, какие слухи ходят?
– Ну? – я смотрю на Геракла: этот уродец сидит и трясется прямо у моих ног, мог бы хоть немножко в сторону отбежать… ну или отползти, бегать-то у него пока не очень получается.
– Что ты приехал на съемки пьяный.
– Что-о-о-о-о? – я выпучиваю глаза.
– Такие вот ходят слухи. Но в конце концов не ты первый, не ты последний…
– Джери, я был трезв, как стеклышко! Ты не помнишь? Это же было в день моего рождения! – решительно протестую я. – Мы только потом набрались, а туда…
– Старик, слухи – это самая забавная штука на свете. Ты тогда забыл камеру, помнишь? Так что уж лучше пусть говорят, что ты был пьян… Я в субботу, наверно, приеду, глянем сценарий – мне самому охота хоть одним глазком. Как мать?
– Держится вроде.
– Ну видишь, старик?
Вижу, старик.
Папа
Я лежал в постели, было темно, только пробивался в комнату свет из коридора, отец сидел рядом со мной. Я видел лишь его силуэт, вытянутый, заслоняющий весь мир.
– Расскажи мне какую-нибудь историю про птиц.
– Я всегда мечтал о том, чтобы поехать куда-нибудь на большую воду и поймать огромную рыбу – такую огромную, чтобы прямо испугаться. У меня был друг в Гданьске, а у него был катерок. И однажды мы с ним отправились на море, почти к самому Борнхольму, – название это мне ничего не говорило, но голос отца был спокойным, слегка приглушенным, и это приятно усыпляло. – До берега было очень далеко. И там были совершенно другие тучи. Там были такие тучи, что они как будто стояли на воде: вплываешь в такую тучу – в ней мокро, темно, страшно, а когда выплываешь из нее – снова солнце светит и небо голубое, удивительно просто. Потрясающе.
– Ты мне покажешь когда-нибудь?
