Впрочем, это не мое дело.
– Я прошу прощения, но я тут услышал мнение, что кабель надо бы класть повыше. А вам так не кажется?
Я поворачиваюсь.
Рядом со мной стоит пан Каличек и протягивает мне бутылочку с каким-то соком.
– Я подумал, что жарко, так вы попейте.
Я беру себя в руки.
У меня сегодня просто день «овладевания собой» – как у американцев День благодарения. Буду каждый год теперь праздновать этот праздник. Десятого мая. Надо запомнить дату.
– Хорошо, я могу переложить. Тогда кабель все время будет у вас на глазах, он испортит ваш прекрасный деревянный забор, этот черный кабель, и вы его возненавидите, хотя поначалу вам будет казаться, что он совсем незаметный. Я его хотел спрятать вот тут, под цоколем, но мне же проще не ползать по земле, уж поверьте. Я знаю про то, что тут вода может подтекать, но вы видите вот эту защиту? Она не пропускает влагу, проводу ничего не сделается. Он может выдержать ураган, снегопад, мороз. Его можно вкопать в землю. И с ним все будет в порядке, – повторяю я. – Но если вы хотите – я могу его переложить.
– Нет, нет, вы уж меня извините, пожалуйста, я же в этом не разбираюсь, я вам полностью доверяю, – бормочет Каличек, подает мне сок и отходит.
Я выпиваю сок одним глотком. Надо закончить свою работу, пока они не начали. Черт. Я ведь мог приехать раньше, мог приехать позже, но нет – вот ведь невезуха, дурацкая моя судьба.
Я ей по-настоящему сочувствую. Сейчас положу этот долбаный кабель, установлю антенну – и смываюсь. Не могу смотреть, как из нее дуру делают, это пусть без меня – я под это не подписывался.
Я заканчиваю ровно в тот момент, когда они начинают снимать.
И тут меня буквально крючит – честное слово. Потому что я вижу объектив – двадцать четыре миллиметра, о господи! Да что он делает?!!
Монитора нет, посмотреть нельзя – она даже не узнает, что происходит. До того момента, как это выйдет на экран.
Они там что, с дубу рухнули?
– Я приглашаю вас в новый мир. В мир, где люди любят и ненавидят друг друга, где желание идет рука об руку с отвращением, где радость смешивается с болью. Может ли любовь убивать? Новый сериал на Восьмом канале… Нет, простите. Еще раз, простите.
– Вот дерьмо. Три предложения не может выучить наизусть… – бурчит Великий Оператор.
– Простите, можете мне подать подушку, а то я проваливаюсь в это кресло, разве я не слишком глубоко сижу?
– Да отлично просто! – кричит из-за камеры Великий Оператор и показывает большой палец.
– Но я не чувствую себя комфортно, простите.
– Дайте ей подушку! – рявкает он, гримерша летит подкладывать подушку.
Я пакую свои инструменты, я все сделал, все исправил, все телевизоры в доме работают как положено.
Да что этот придурок делает?!!
Я поворачиваюсь.
Ноги у меня словно свинцом налиты. Я двинуться не могу.
Стою и смотрю: я, камера, она, сирень.
Отвратительный кадр.
Она совсем потерялась в гуще цветов, над головой у нее вылезла какая-то ветка с мелкими белыми цветами, еще мусорник на заднем плане…
Ну если бы хоть свет был другой – может, и получилось бы что-нибудь более-менее. Но нельзя же делать дуру из такой актрисы!
Я подхожу к Великому Оператору и бормочу:
– Смягчи свет, старик. Смягчи свет!
– Отвали, придурок, – слышу я в ответ.
Ну все. Он меня все-таки спровоцировал.
А когда я в раже – у меня разговор короткий.
Я сильно толкаю этого урода, затягивая сам себе петлю на шее.
Но с меня хватит.
Хватит!
Быстро подхожу к пани Агате.
– Пошел вон из кадра! – слышу я рев Великого Оператора.
Мне недосуг его слушать.
– Простите меня, пани, я не должен бы вмешиваться, но умоляю вас, посмотрите внимательно кадры. Здесь очень плохо выстроена экспозиция, без пробных кадров, а их обязательно надо бы сделать, потому что иначе получится плохо.
– Слушаю вас? – она неуверенно смотрит на меня, на оператора, а около меня уже нарисовывается режиссер.
– Пожалуйста, пан, покиньте площадку, мы снимаем, мы тут работаем…
Пани Агата смотрит на него, потом снова на меня. Отгораживается от него и от всего света ладонью. Режиссер опускает руку, которой уже крепко вцепился мне в плечо, – маленький, а сильный! Прямо железная хватка.
– И оптика подобрана плохо, – продолжаю я торопливо – мне во что бы то ни стало надо ей сказать, а потом будь что будет. – Вам нужен другой объектив, не широкий, а у него двадцатьчетверка, а она прижимает, он вас в утку превратит и в крестного отца одновременно! И свет падает сверху, у вас морщины от этого появятся, как у пятидесятилетней! И то, что у вас за спиной, – оно на себя внимание перетягивает, плохой кадр, на самом деле – очень плохой!
– Да как вы смеете! – Великий Оператор уже тоже стоит рядом со мной, готовый вцепиться мне в глотку. – Как вы смеете!
– Минуточку, – произносит Звезда. – Я прошу показать мне кадры.
– Вы мне не доверяете?!
– Доверяю. И поэтому не вижу в этом никакой проблемы. – Она поднимается с кресла, я делаю два шага назад, она смотрит мне прямо в глаза. – И вас я тоже попрошу пройти с нами.
Теперь мы оба стоим за камерой, он послушно открывает снятые кадры.
Это катастрофа.
Я был прав, черт подери, я был прав!
Великий Оператор становится синим от бешенства, режиссер в ужасе, гримерша улыбается мне, легонечко, понимающе.
– Простите и благодарю, – я поворачиваюсь и быстрым шагом иду в сторону дома.
– А вы… пан, вы можете выстроить кадр так, как вы это видите?
– Вот дерьмо! – Великий Оператор что-то в сердцах кидает об землю.
Я смотрю на режиссера – он делает приглашающий жест рукой.
Я моментально ставлю кресло у живой изгороди: зелень и небо. Спокойно. И на первом плане будет она, а не то, что происходит рядом.
Переставляю камеру.
Они оба подходят.
– Пани Малгося, сядьте, пожалуйста, в то кресло вместо меня! – просит Актриса, и гримерша садится в кресло.
– Кресло слишком тяжелое, слишком благородное, обивка слишком яркая… – объясняю я.
Они молчат.
– Да что тут происходит-то, это что – шутка? – Великий Оператор начинает нервно хихикать.
– На вашем месте, пани, я бы подождал три часа – тогда будет хороший свет, но если у вас совсем нет времени – хотя жаль, конечно, – то нужно ваш образ как-то смягчить, а иначе вы будете выглядеть, как Марлон Брандо в помидорах перед смертью. Притом что он мог себе позволить такие тени под глазами и даже мог…
