Охранники держали меня за плечи, но я все равно смог сделать шаг в его сторону – и внезапно все камеры оказались нацелены на меня.
– Я лучше буду собачье говно убирать, чем когда-нибудь с тобой вместе работать, – бросил я. И добавил: – Облезлая ты сволочь.
* * *
Я не хотел никого видеть. Мы вернулись домой и открыли пол-литра. Я налил себе полстакана и выпил залпом. Марта ничего не говорила – первый раз в жизни.
Матушка позвонила мне поздним вечером, почти ночью:
– Букашечка, что случилось?!! Ты знаешь, я никогда не обращаю внимания, но это же переходит все границы…
– Женщина, ты вообще не понимаешь, о чем идет речь.
– Как ты можешь так со мной разговаривать, ты не в себе…
– Мама, ты ничего не понимаешь! – закричал я, как будто мне снова было семь лет. Отчаянно закричал.
– Я понимаю, милый, я все понимаю, ведь я же смотрела церемонию… – всхлипывала мать в трубку.
– Это МОЙ фильм!
– Я видела в новостях, что ты побил этого знаменитого режиссера, а ведь он так помогал тебе, так старался!
– Мама, он просто кусок… – Я запнулся. – Он у меня фильм украл!
– Но ведь это знаменитый режиссер, он хотел тебе помочь, а ты совершенно не умеешь ладить с людьми, у меня чуть инфаркт не случился, Иеремиаш, ведь как мне теперь в глаза знакомым смотреть? Ты всегда думаешь только о себе!
Понятно.
Конечно, я думал только о себе, вместо того чтобы подумать о ней. И о ее соседях. О ее знакомых по бриджу. Какой же я нехороший все-таки человек! Мне захотелось швырнуть трубку в стену, но я удержался.
– …ты вообще не думаешь о себе, ты же всю свою карьеру перечеркиваешь! Боже мой, боже… Такую свинью мне подложить!
В этом вся моя мать.
На этот раз я выключил телефон.
Марта подала мне спиртное – должен признать, что она вела себя просто безупречно, как никогда. Я быстро запьянел и уже не мог думать. И спал как убитый до десяти часов утра.
А в десять мне позвонили со студии номер пять.
– Пан Иеремиаш, вы нас поставили в очень трудное положение. И как-то надо этот вопрос решать. Директор вызывает вас к себе.
Вызывает? К себе?
– Я готов, – ответил я.
– Пожалуйста, подъезжайте к нам к часу, – секретарша Директора была очень сурова.
Я, конечно, был в заднице – но у меня тоже было что им сказать.
– Все можно разъяснить, – сказала Марта, которой я позвонил тут же. – Пойми, может быть, это твой шанс, может быть, еще не все потеряно, тебе нужно с ними поговорить, никто, никто не имеет права забрать у тебя твой фильм. Только прошу тебя – не нервничай.
А я был спокойный, как, черт его дери, долбаный океан.
Как мужчина с мужчиной
Ровно в час я стоял в кабинете Директора.
Немногие в этот кабинет попадали, а хотелось сюда попасть очень многим. Так что вообще-то я это приглашение должен был воспринимать как знак признания и уважения. Кожаные удобные кресла, диванчик, столик в стиле модерн, цветы, много пространства, картины.
– Проходите, коллега, проходите, добро пожаловать, – приветствовал меня Директор и указал на кресло. – Присаживайтесь.
И сам сел. Старый, уже под пятьдесят, в пиджаке, водолазке, а джинсы на яйцах аж трещат. Косит под молодого. Но когда-то, судя по всему, был красив.
– Пан Иеремиаш, а вообще – давайте лучше на «ты», я Людвик, – он встал и протянул мне руку.
Все было хуже, чем я думал. Он сокращал дистанцию, хотел меня обезоружить. Я такие штучки знаю. Дружеский тон, участие, сочувствие. Интересно, по какому плечу он меня похлопает и в какой момент. Он боится скандала. А скандал уже идет.
– Пан Иеремиаш… то есть дорогой мой Иеремиаш, – немедленно поправился он, подождал, пока секретарша поставит перед нами поднос с двумя чашками кофе, потянулся за чашечкой, отпил, дождался, пока секретарша выйдет, посмотрел на меня с ожиданием во взгляде, но я молчал. – Ты ведь понимаешь, что суть кинематографа в огромной степени – это совместная работа. То есть коллективное творчество. Ведь ты понимаешь, что сам, один, режиссер – это никто, один оператор, сценарист, актер ничего не сделает.
Я это знал, однако как раз «Липу» я срежиссировал, снял и смонтировал совершенно и целиком сам. Один.
– Мы все друг от друга зависим. Разумеется, каждая личность имеет огромное значение, колоссальное значение, но сам по себе никто из нас ничего не достигнет.
И это я тоже знал, но это не касалось моей «Липы». «Липа» была моя. Колясинский был куратором – и больше никем!
Я был спокоен как ребенок. Я слушал его как радио. Никаких чувств не было, ничто меня не касалось, ничто не раздражало, ничто не выводило из себя.
Директор встал и начал кружить по комнате.
– В нашем деле нужно понимать, что мы все служим искусству, с большой буквы И, и что нередко приходится приносить собственные амбиции в жертву на благо общей цели, каковой является кинематограф. Иеремиаш, я тебя понима, – да-да, именно так он и сказал, именно «понима», а не «понимаю». – Твой случай ведь далеко не единственный, не исключительный. Никто не понимает тебя лучше, чем я, – потому что я сам не раз оказывался перед подобной дилеммой.
Твою мать, какая дилемма?! Никакой дилеммы передо мной нет – я просто сижу за столиком, и передо мной стоит кофе. Я положил в него сахар и выпил.
– Бывают ситуации, когда нужно уменьшить свои амбиции, я бы даже употребил другое слово, – он понизил голос, а я заинтересовался, какое же слово он имеет в виду. – Амбицийки… для общей пользы. Эгоизм не лучший советчик. А что в нашей профессии по-настоящему ценно?
Ну-ка, ну-ка, что же? И в какой это «нашей профессии», мне тоже было очень интересно, потому что, насколько мне было известно, его профессия была директор. А моя – нет.
Моя – оператор.
– Миссия! С большой буквы М! И я не боюсь этого слова! Ведь в конце концов мы служим Культуре. С большой буквы К.
«Миссия», помнится, имела отличную звуковую дорожку. Там еще все умирали, насколько я помню.
Но я слушал дальше.
– Иеремиаш, давай будем взрослыми людьми, – вздохнул он и снова сел.
Это очень смешное предложение.
Давайте будем.
Ему бы тоже не мешало повзрослеть. Он же не Дориан Грей – сколько можно в мальчиках-то ходить. Разве что ботокс ему в помощь. И штаны я бы на его месте поменял. На слаксы. Чтобы яйца ему не обтягивали. Молодежь, кстати, такие не носит, только старики, которые хотят выглядеть тридцатилетними.
– Я понимаю, что вы… то есть ты, – он неискренне улыбнулся, – столкнулся с несправедливостью. Субъективно если. С твоей точки зрения, это вполне может выглядеть таким образом. Но давай посмотрим на это объективно. Ты молодой, талантливый человек, мы таких людей очень ценим, правда – очень. Но после этого неприятного инцидента ты должен найти общий язык с человеком, которого ты так обидел и оскорбил. На глазах у миллионов людей. Он тебе помогал, был, не побоюсь этого слова, твоим Учителем, с большой буквы У. Он – это между нами и, надеюсь, дальше этой комнаты не пойдет – он сильно тебя продвигал, а я этого очень не люблю. А он очень поддерживал твой проект.
