Он понизил голос, как бы давая мне шанс раскаяться и с удивлением воскликнуть: «Ах так это он?!! Я же не знал… ну так это же в корне меняет дело!..»
Но для меня никакое дело ни в каком корне не изменилось.
И я молчал.
А вот его тон едва заметно стал меняться.
– И это, кстати, стоило довольно больших денег, и нельзя закрывать глаза на то, что без него эта «Липа» вообще не состоялась бы. В смысле кино, разумеется. Я лично относился к этому фильму с, не скрою, некоторым подозрением, и если бы не Ян, ты только не обижайся, если бы не наша студия – вас бы не заметили, а для такого талантливого человека это было бы очень обидно. Мы дали тебе шанс – так ты уж его не упусти. Воспользуйся этим шансом. Поговорим как мужчины, – в ход пошла тяжелая артиллерия, хотя и дураку было ясно, что если в этом помещении и были мужчины, то его среди их числа точно не было. – Ты устроил скандал, ты пытался скомпрометировать наш фестиваль, детище нашей студии, и это имело огромный резонанс в министерстве – таковы факты.
Он прервался и сделал глубокий вдох. Я наблюдал, как он встает, крутится, садится, пьет, наклоняется ко мне… отличная сцена для фильма. Один сидит неподвижно, другой все время дергается. Камера должна быть ручная, ходить за ним или рядом с ним, чтобы комната все время качалась в такт его словам.
– Мы дали деньги на проект, – теперь голос его звучит сильно, властно. – Ты пользовался нашими монтажными и нашей студией, мы обеспечили тебе свою поддержку, мы инвестировали в тебя. Ты знаешь, сколько стоит промоушен? Конечно, мне не хотелось бы, чтобы ты чувствовал себя должником, – широкая улыбка расползалась по его лицу, – но таковы правила игры. С большой буквы И.
Его кофе остыл.
– Иеремиаш, дорогой, ты человек огромного потенциала, не нужно рисковать своим будущим. Ведь твою энергию можно направить в нужное русло – в созидательное, а не разрушительно русло. Мы видели перед собой ее негативные проявления. И все же я хочу дать тебе очередной шанс. Вот мое предложение. Мы очень серьезно рассматриваем твою кандидатуру для участия в проекте «Два дня в Берлине». Очень серьезно, Иеремиаш!
«Два дня в Берлине» – это был самый главный совместный проект последних лет. Работа в этом проекте гарантировала самую большую известность и признание. Это должен был быть фильм, который, без сомнения, поедет на все возможные фестивали. Дорогущий и серьезный совместный проект европейского кинопроизводства, такая визитная карточка современной Европы, сценарий польский, очень хороший, кстати (Толстый присылал мне его читать, он сам мечтал попасть в этот проект), и идея польская. Если бы это удалось, это был бы лучший польский фильм всех времен и народов. Само собой, Толстого в проект не взяли – у них свои любимые кандидатуры имеются.
И кто-то принес сплетню, будто сам Барткович готов был прилететь на крыльях из-за океана снимать это кино и что его остановили только ранее взятые на себя обязательства.
– Так что все в твоих руках. Хотя не скрою – в связи со всей этой историей у меня возникло очень много сомнений, но и другое не буду скрывать: я уже разговаривал с паном Яном, – он театрально понизил голос и наклонился ко мне поближе, а тон у него стал как будто слегка удивленный: – И он тоже встал за тебя, несмотря на нанесенное ему оскорбление. Мое предложение таково…
Хьюстон, у нас проблема.
Будет предложение.
С ума сойти, предложение!
Я вас умоляю, можешь говорить, можешь не говорить, мне все равно.
– Да? – я тоже понизил голос.
После «Двух дней в Берлине» я стал бы королем мира. И квартиру бы оплатил в течение года. И от камеры меня никто бы не смог отодвинуть в ближайшие несколько лет. И предложения сыпались бы на меня как из рога изобилия.
Да, это было бы начало большого пути.
– Мы бы не хотели, чтобы этот инцидент ставил крест на твоем будущем. Скажи в средствах массовой информации, что был в расстроенных чувствах, устал, что это было помутнение рассудка, ну что-нибудь в этом роде, может, под влиянием алкоголя… Газетчики это любят, так что скандал даже на пользу фильму пойдет, – он улыбнулся, на этот раз даже искренне. – Ну, что ты был не в себе, не понял ситуации. Случай будет скоро – создатели «Липы», к которым ты, разумеется, тоже относишься, приглашены на «Пегас» и «Единорог», а завтра – на вечернее телевидение, в программу «Кредка и Вузетка».
О, какая прелесть.
Потому что я ведь тоже, тоже создатель «Липы».
– И там ты сможешь всю эту ситуацию разъяснить.
Я чувствовал облегчение. Марта могла бы мной гордиться. Я ни словом не возразил и даже не наблевал под стол. Я был исключительно, исключительно сдержанным. И весь мой завтрак остался у меня внутри.
– Конечно, ты можешь искать и другие ходы, но предупреждаю тебя – тебе это даром не пройдет. После этого инцидента найти работу тебе будет очень трудно, не побоюсь этого слова – невозможно. А если ты вдруг вздумаешь судиться, то сразу предупреждаю: на этом твоей карьере конец. Тогда ты точно можешь начинать убирать собачье говно. Но это будет только твое решение, Иеремиаш. Начать собирать собачье говно никогда не поздно.
И это мой эпигастрий выдержал, вот ведь удивительно.
– «Два дня в Берлине» ждут. Программа «Кредка и Вузетка» – завтра. Живой эфир. На принятие решения у тебя время до шестнадцати часов. И я надеюсь, что мы поняли друг друга, – он встал передо мной.
Это означало конец аудиенции.
Встал и я.
Протянул руку.
– Такие люди, как ты, нам очень нужны, – заявил он и, похлопав меня по правому плечу (вот оно, свершилось!), проводил до двери.
– Спасибо, – произнес я около двери. – Завтра, значит, в шестнадцать.
«Кредка и Вузетка», значит. Или «Баядера и Фанера». Я покаюсь – и передо мной светлое будущее. Я буду ушлепком – но зато с карьерой.
Черт, черт… я помню каждое слово, каждый жест. А ведь прошло уже два года.
Друзья
– На, – Маврикий подал мне колбаску, она приняла весьма аппетитный вид, пока я витал мыслями очень далеко отсюда.
– Алина, если бы могла, обязательно взяла бы меня на работу. И мне не надо было бы ее об этом просить, – сказал я. – А я не раскаялся. «Липа» была моя.
– Это всем известно, – Маврикий наклонился и передал мне горчицу.
* * *
Соловьи заливались – так было приятно слушать!
У каждой соловьиной семьи своя мелодия, это просто необыкновенно, что птенчики перенимают эту мелодию у отца.
Соловьиха покидает гнездо, когда соловей перестает петь. А соловей иногда перестает петь и в результате несчастного случая, например, если его кто-нибудь сожрет. Или, гораздо реже, если заболел. Но соловьиха слышит тишину и сразу фьюить… полетела искать следующего певца.
