– Оставь дверь открытой, – это опять мужу.
«Скорая» приехала через пятнадцать минут.
* * *
Крыся попросила, чтобы Кошмарину отвезли на Белянскую.
– Мы не можем, у нас наряд.
– Я там работаю, а это моя мать, – умоляюще посмотрела на санитаров Кристина.
– Если мы будем точно уверены, что ее там примут, тогда пускай, – санитары раскладывали носилки и что-то впрыскивали Кошмарине.
Мне стало как-то не по себе.
– А вы член семьи?
– Да вы что! – испугался я.
– Он сосед, он первым заметил, что с мамой что-то случилось, – ответила Кристина.
Не знаю, кто бы поверил в такую чушь, – но вот ведь, передо мной стояли двое, которые поверили и только покивали в ответ.
– Подождите, я позвоню в больницу.
Она обвела взглядом квартиру – она ведь не знала, где у ее «матери» телефон, и я взглядом указал ей на черный эбонитовый аппарат, стоящий на круглом столике около дивана.
– Иеремиаш, подожди, у тебя же есть машина, нужно будет поехать в больницу, если эти господа будут так любезны и… Алло? Кристина Вежба беспокоит, могу я поговорить с приемным покоем? У моей матери, похоже, инфаркт, мы можем приехать к вам? Доцент Орловский… Спасибо большое! Да, да, уже передаю трубочку… – она подала трубку одному из санитаров.
– Ну не знаю, у нас наряд… если вы все уладите с центральной, то мы поедем…
Я стоял в коридоре и смотрел на потолок кухни. Темное, неправильной формы пятно на потолке росло, ширилось, медленно, но верно, оно как бы останавливалось ненадолго, думая, что делать дальше, а потом расплывалось, изменяясь на моих глазах, принимая все более причудливые очертания, а еще с него капало… каждая капля висела, висела – и наконец отрывалась от потолка и летела к полу, чтобы с брызгами разлететься около стола. В грязной серой луже. Которая тоже росла на глазах.
Протекло.
И текло.
Если Кошмарина выживет – у меня будут большие проблемы. Темное пятно уже расползлось на половину потолка. А еще пол. И что хуже всего – оно же до сих пор капало.
С точки зрения физики – даже интересно, почему до сих пор капает. Оно в балках, что ли, застряло, собралось или что?
Я вошел в кухню – она лучше оборудована, чем моя, всяких штук больше наставлено. Пошарил по шкафам, но не нашел достаточно большой кастрюли. Зато в ванной нашелся чудесный тазик, и я подставил его туда, откуда капала вода. Так, нужно взять ключи. Что уж теперь, я же и так вломился в чужой дом. Может быть, она не выживет? Тогда и хлопот меньше будет. Вот если бы Кристина со мной сюда вошла завтра или послезавтра – я бы ей отремонтировал бы все к тому времени, как она вернется из больницы. Если выживет.
– Какие у нее шансы? – Крыся встала около носилок.
– Так себе, – ответил один из санитаров. – Но, похоже, вы ее с того света вытащили. Хорошо иметь дочку-медсестру. Мы не можем вас с собой в машину взять…
– Я знаю, знаю, конечно. Мы поедем за вами, – она взглянула на меня. – Ты меня отвезешь?
Ехать черт знает куда? Мне есть о ком заботиться, я уже был в больнице недавно, ну с какой стати я должен переться сейчас, в ночи, куда-то на другой конец города?!!
– Документы больной, пожалуйста, – один из санитаров протянул руку, в которую Кристина вложила какие-то бумаги. – Поехали!
И они вышли. Такие спокойные и уверенные, чего не скажешь о тех здоровых, которых они оставили у себя за спиной.
Как только дверь за ними закрылась, Кристина бросилась к шкафу и начала рыться на полках:
– Надо какую-нибудь пижаму или сорочку ночную… хотя ладно, я свою отвезу, ты прав, – ответила она на мой ошеломленный взгляд и захлопнула шкаф. – Да не стой ты, как истукан, пошли!
И мы побежали наверх. Там она исчезла в своей квартире, а через минуту вышла с сумкой, набитой так, словно она уезжала на месяц. Я посмотрел на нее вопросительно, но промолчал – я же ведь уже был ученый и знал, что женщине всегда надо иметь под рукой тысячу самых важных и необходимых вещей.
У меня при себе были ключи и документы, и я ждал ее у лифта.
– Белье, полотенце, халат, вода… вот не знаю… у нее есть семья? – Клянусь, это она меня спросила!
А я что, теперь опекун этой недееспособной дамочки, которая не так давно меня вонючей дрянью из вазы облила?!!
Я только пожал плечами в ответ.
Мы спустились к машине и поехали в больницу. И это было лучше, чем думать о Марте и осознавать, что я натворил некоторое время назад…
Крупный план
Я и правда не мог перестать удивляться Крыське.
Она добилась, чтобы Кошмариной занялись всерьез, разговаривала со своими коллегами-медсестрами, привезла свою собственную сумку со своими собственными вещами, все объяснила дежурному врачу – и тот посмотрел на меня так, словно это я спускался на веревке со своего балкона, а не ее муж – бегала по больнице, тихой и темной, о чем-то просила, оставляла свой номер телефона, обещала, что свяжется с семьей… Правда, не уточнила, каким образом она собирается это сделать. Я ее сопровождал, потому что это было лучше, чем думать о том, что я впервые увидел в своем компьютере.
А потом она оставила меня в палате и куда-то исчезла.
Больница ночью производит еще более гнетущее впечатление, чем днем.
Кошмарина лежала вся в каких-то проводах, мне ее даже жалко стало.
Я подумал вдруг о матери, она ведь тоже лежит в такой же палате и в такой же постели, и, наверно, ей тоже очень страшно. Она, конечно, не в таком плачевном состоянии, как Кошмарина, но все же – чужое место, среди чужих людей. Ей совершенно точно не может это нравиться. Завтра же поеду к ней.
Я смотрел на экран монитора, на котором рисовалась неровная кривая, мониторы светились голубоватым светом – хороший кадр, с окном, в котором отражается тонкая линия жизни, маленькие зубчики поднимаются и опускаются, неровно, неравномерно, без системы и стройности, чуть выше, чуть ниже, снова чуть выше – и снова чуть ниже. В огромные окна больницы светят уличные фонари, которых отсюда не видно, а на мониторе высвечиваются непонятные и тревожные цифры – 89, 92, 98, изменяется пульс, идет подсчет толчков крови в сердце.
Это очень трудно схватить объективом. А кадр прекрасный, если крупным планом.
Кошмарина не выглядела сейчас Кошмариной, она была какой-то маленькой и жалкой – сухонькая, сморщенная… Она лежала на спине, вытянувшись во весь рост. Я никогда раньше не видел ее такой – она всегда напоминала мне вопросительный знак, а сейчас она была похожа на знак восклицательный, который терялся в куче проводов, каких-то кнопочек и трубочек. Серое лицо ее не было серым – оно было сейчас просто очень бледным. И вот эта жалобная старушенция так страстно со мной воевала?!! И я воевал с ней?
