Проданная ненавистному Курсую, Кивиль вдруг стала невестой молодого красавца русского. Она думала, что ее жених вождь, большой тойон. Она ощупывала блестящий кинжал, подаренный ей Поповым, готовая бороться за своего жениха с людьми, со зверями, даже со злыми духами. Она была счастлива.
Через каждые десять верст Попов делал привалы-бердовки. Едва он останавливался, как одна за другой подбегали остальные упряжки. Немного поссорясь между собой, собаки ложились отдыхать. Подходили Фомка, Сидорка, Удима, кто-нибудь из покручеников. Вместе с Поповым и Кивилью они бегали около нарт, чтобы размяться и согреться.
В первые ночи светила луна, но скоро она перестала подниматься. Лишь звезды сверкали необычайно; казалось, они шевелились, как живые. Стожары
[53]
сияли над самой головой.
Ночами мрак окутывал мертвую реку. Терялись очертания тальника, росшего по берегам. Тальник казался черной стеной, отделявшей светлую полосу реки от мира.
Пока не являлся человек, на реке все было мертво, недвижимо. Мрак, снег и лютый мороз. Тишина. Ни ветка не хрустнет, ни снежок не шевельнется. Ни зверя не слышно, ни птицы не видно. Но резкий скрип полозьев разрывал тишину. Он был слышен далеко, чуть не за версту. Собачий лай и визг, крики людей врывались в безмолвие тундры. Жизнь заявляла о себе.
Для ночлегов Попов выбирал места у берега, где можно было собрать валежник или нарубить для костров тальник. Разведя костры, люди ставили ровдужные
[54]
пологи, ужинали. Тем временем собаки отлеживались. Затем люди отогревали у костров мерзлую рыбу, рубили ее и бросали собакам.
Накормив собак и привязав наиболее беспокойных из них, путники забирались в меховые спальные мешки, положенные под пологами. Уставшие, они мгновенно засыпали. Собаки спали на снегу, свернувшись клубочками.
Попов поднимал людей еще затемно. Поев, путники снова спешили дальше. Так они двигались вторую неделю.
Светало. Все яснее различались кусты и береговые обрывы. Попов уже сделал одну бердовку и был на втором переходе. Кивиль пела, размахивая остолом. Собачья упряжка вынесла их нарты за обрывистый мыс. На высоком берегу Кивиль увидела бревенчатые башни Нижне-Колымского острога, освещенные утренней зарей. Ниже, у самой реки, она увидела людей. Там мелькали топоры, визжали пилы, оттуда слышались стук молотков и русская речь.
Пение Кивили оборвалось. Она испуганно оглянулась на Попова, но его лицо было веселым. Он махал рукавицей и кричал.
Плотники заметили подъезжавший обоз. Бросив работу, они с веселыми криками побежали вниз на лед навстречу путникам. Толпясь, люди окружили нарты. Приветствия слышались со всех сторон. От шума и суматохи у Кивили стучало сердце. Она видела, как широкоплечий, бородатый мужчина с приветливым русским лицом, это был Дежнев, обнимался с Поповым.
— Ну, брат Федя, и заждались же мы! Ишь ты, какую красавицу отхватил! — говорил Дежнев, потрепав Кивиль по щеке. — Батеньки! Фомка с Сидоркой! Здорово! Отколь взялись? А я думал, вы где-то там, на Яне, промышляете!
— Мы, мы и есть, — пробасил Фомка, кланяясь.
— Доброго здоровьица, Семен Иваныч, — тонким голосом отозвался Сидорка. — Э! Прочь, гадюки! — крикнул он на сцепившихся в драке собак.
— Как живешь, старина?
— Как бог пошлет, — отвечал Фомка. — Ино летом, ино скоком, а ино и ползком. Дождь вымочит, солнышко высушит, ветры головы расчешут.
— Такой же! А ты как, Сидорка?
— Тощ, как хвощ, живу тоненько да помаленьку. Бывает, и Сидорка с Фомкой гуся жарят. А бывает, и брюхо есть, да нечего съесть.
— Ну, брат, нынче в брюхе будет!
— Ты подумай, Семен Иваныч, какие это друзья! — сказал Попов. — Это они из-за нас с тобой тысячи две верст отмахали. Пришли о незваных гостях весть нам принесть. Михайла, слышь, Стадухин лихого человека Анкудинова к нам засылает. Не хочет пустить нас на Погычу-реку раньше себя, Михайлы, — прибавил он вполголоса.
— Ишь, чего! Думают, на Руси все караси. Ан и ершики попадаются! Спасибо, друзья. Но рассказывать после будете, в избе да в тепле. Русская кость тепло любит.
Собак распрягли и нарты миром затащили на косогор. Часом позже, сидя на лавке перед пылавшей печью, Фомка с Сидоркой, перебивая друг друга, рассказали о заговоре Стадухина с Анкудиновым.
— Мужик лишь пиво заварил, — проворчал приказный Гаврилов, — а уж черт с ведром.
«Эх, Михайла, Михайла! — думал Дежнев о своем давнем товарище-однополчанине Стадухине. — До чего довела тебя гордость! А жаль… Умный ты мужик. Но поддаться я тебе не поддамся. Тоже ведь и мы не лыком шиты, злой ты мой человечище…»
Дежнев сердечно поблагодарил Фомку с Сидоркой. Он обрадовался, когда услышал, что они напрашиваются идти с ним по морю.
— Таких, — сказал он, — нам и надо. Это нашему брату на руку.
Однако, выслушав новости, все крепко задумались.
— Не пущу я этого разбойника в острог. Пусть зимует где хочет, — решительно сказал приказный Гаврилов.
По его твердому взгляду все поняли, что он так и сделает.
Дежнев принял свои меры. На другой же день плотбище, место шитья судов, стали обносить крепким тыном. По углам поставили сторожевые башни. За тыном у судов поставили избу для стражи, а у избы — клеть для собак. Стражу удвоили как у судов, так и в остроге.
К возвращению Попова в Нижне-Колымский острог на городках — бревенчатых клетках — уж стояли наборы
[55]
всех шести кочей.
Кочевой мастер Степан Сидоров шитье коча начинал с укладки «матицы» — киля. К матице спереди и сзади крепились наклоненные коржины
[56]
, а справа и слева — опруги, или ребра
[57]
.
Дежнев и Попов постоянно бывали на плотбище. С самой закладки кочей Дежнев наблюдал, как плотники теслами
[58]
и топорами обрабатывали кокоры, придавая им вид опруг. Он обсуждал с кочевым мастером форму каждого лекала и проверял готовые опруги.
Дежнев, Попов и Сидоров много толковали, как бы сделать кочи крепче, как увеличить их плавучесть.
Пока стояли морозы, нечего было и думать об обшивке кочей тесом. Хрупкие на морозе, доски ломались при первой попытке изогнуть их. До оттепели шла лишь заготовка досок и брусьев. Чтобы плотники не мерзли, на плотбище построили сарай, где разделывали лес.
