Алексей все боялся увидеть чье-нибудь тело на полу, следы крови или признаки ограбления в виде разбросанных вещей, поломанной мебели. Но все было в полном порядке. Он прошел коридор, потом услышал шорох и сопение со стороны кухни. Свернув туда, Алексей увидел в хлам пьяного Саньку Пронина, который сидел за кухонным столом перед почти пустой бутылкой водки, рюмкой и какими-то объедками. Судя по всему, он спал и только что поднял голову на звуки чужого голоса.
– Японский дом! Вот это да, – с изумлением, но и с некоторым облегчением выдал Агапов. – Ты чего это в такую рань? Случилось чего? Где твои-то?
Пронин сфокусировался на друге, с трудом поднял руку с согнутым указательным пальцем и сделал неопределенный жест. Алексей подсел к нему за стол и с грустью посмотрел в глаза. Глаза были тоскливые, больные. И отнюдь не от водки.
– Ты-ы… пришел, – констатировал Пронин. – Правильно. А то я тут… один клюкаю… вот и наклюкался.
– Чего случилось-то? Ты почему не на работе?
– Ушел, – развел руками Пронин, как бы подчеркивая этим, что увольнение само собой разумеющееся. – С работы уволился… тещу забираю с выселок. Что она там будет одна? Старуха ведь уже. А у меня квартира… не эта, эту я продам… и уеду… Туда.
Рука Пронина махнула куда-то на юг или на восток. При этом он свалил бутылку, но Алексей сумел ее подхватить у самого пола. И там, под кухонным столом, он увидел еще две пустые бутылки. Причем свежие. Наверняка приятель пьет не первый день. И это при том, что он пьяницей никогда не был.
И тут Санька вдруг издал характерный горловой звук. Алексей вскочил, подхватил его под руку и поволок в ванную. Рвало Пронина долго, с полчаса. Алексей поливал его голову холодной водой из душа, заодно смывая слизь и немного рвотных масс, потому что желудок у Саньки был, по-видимому, давно уже пуст.
Потом он вытер ему голову, лицо и потащил в комнату на диван, где заботливо укрыл пледом и присел рядом. Санька долго стонал, ворочался, потом открыл глаза и попросил горячего сладкого чая. И только примерно через час он немного пришел в себя, лицо порозовело. Он пил чай, обжигая руки, чертыхаясь, а сам взахлеб рассказывал Агапову о том, почему он решился так круто изменить свою жизнь. Алексей сидел и хмурился. Он пришел к другу за советом, за помощью, а оказалось, что они друзья по несчастью. Двое в одной лодке посреди бушующего моря. И никто им не поможет, если только стихия не смилостивится и не выбросит их в тихую лагуну, где нет волн, где чистая вода и белый коралловый песок.
Две недели назад Санька Пронин был как все, неделю назад он и не думал и не гадал, что именно с ним такие события вдруг произойдут. Если честно, то он даже не догадывался, что в их городе вообще такое возможно.
Сначала он услышал от тещи, да от ее соседки, что их выселки пытаются снести. Что частенько приезжают различные должностные и иные непонятные лица, которые ведут не только агитационную работу, но и откровенно запугивают стариков и старух, основное население пары десятков домов на берегу Чусовой. Санька не особенно верил во всякие страсти, считая это старческим маразмом и чистейшей воды выдумками.
Потом как-то жена завела разговор, что надо дом продавать или сдавать по договору строителям, а мать забирать к ним. Тесно, да, а что делать. Боится она там одна, страсти всякие рассказывает. Санька тогда был сильно занят на работе и поэтому решил поступить, как нормальный законопослушный гражданин. Он пошел в полицию и попытался написать заявление по факту угроз и запугивания стариков. Его высмеяли и велели привозить непосредственно пострадавших. А полиция, дескать, сбором слухов заниматься не намерена. Санька пригрозил прокуратурой и ушел. А потом случилось это…
Жена возвращалась от матери, куда ездила, чтобы отвезти новый утюг, немного теплых вещей да нарвать зелени. И вечером по дороге с автостанции на нее напали. Схватили, зажали рот. Она и опомниться не успела, даже испугаться, и то не успела, ведь у них в Харитонове жизнь всегда была безопасной и мирной. Она видела только мелькание, потом стук металла, потом ее трясло на железном полу, а чьи-то руки ее держали.
Потом машина остановилась. Оказалось, что ее везли некоторое время в машине. Что-то типа «уазика-буханки». В салоне включился свет, и она увидела троих мужиков – один другого страшнее. Двое держали за руки ее, сидевшую на полу с неприлично задранным подолом платья, а третий разговаривал, наклонившись вперед и чуть ли не воткнувшись носом ей в лицо.
Сорокалетняя женщина вырывалась, кричала, ей зажимали рот и хохотали, комментируя непорядок в ее одежде. Она сообразила, что, вырываясь и елозя на полу, только выше задирает платье, а им, видимо, нужно от нее не это. И старший, какой-то большеголовый такой, говорил, чтобы она передала мужу, что тещу надо забрать из выселок, и срочно. Со строителями нужно подписать все бумаги, по которым они обещают предоставить аналогичное жилье. А если муж не послушается, то с ней будут очень часто делать то, что сделают сейчас.
И ее стали раздевать. Было стыдно и страшно. Стыдно, потому что двое помощников этого типа были лет на пятнадцать моложе женщины, чуть ли не в сыновья ей годились. А страшно, потому что… страшно. Мертвенный свет лампочки под потолком, трое мерзких, гнусных, гадких. Хриплый смех, похотливые глаза и жадные трясущиеся липкие руки. И никакого выхода, потому что она одна, слабая, перепуганная, в тесном салоне машины против троих.
Платье задрали под самое горло, лифчик порвали, и ее груди беспомощно мотались из стороны в сторону. Ее лапали, пытались повалить на пол, стащить трусы и раздвинуть ноги. Она билась в истерике, умоляла и сопротивлялась, удивляясь, что у нее еще столько сил. Но они таяли. Еще немного, и все, с ней сделают все, что хотят, сделают это… с ней… а у нее ведь, кроме мужа, и не было никогда никого. Она ведь девушкой и замуж-то вышла, даже подумать боялась об этом до замужества, да и с мужем у них половая жизнь не сразу наладилась из-за ее стеснительности и страхов. А тут!
А потом ее вырвало от ужаса и безысходности. И кажется, непроизвольно опорожнился мочевой пузырь. На нее стали орать и пинать. А потом заорал главный, и все стихло. Женщина униженно прикрывалась остатками одежды и пыталась отодвинуться к задней двери. А старший смотрел ей прямо в глаза и говорил, как раскаленные гвозди в голову вбивал:
– Передай мужу! Старуху забрать, дом сдать! Не сделает, с тобой сделают это! Как сегодня, только по-настоящему. Много раз! Каждый день тебя будут хватать и насиловать! Или твою дочь!
И тут она завизжала громко и протяжно, представив свою тринадцатилетнюю дочь в такой же ситуации. Она забилась на полу, молотя железо кулаками, а потом… холод, ветер, удар. Она пришла в себя за городом. Добралась до дома…
– Понимаешь, – лихорадочно блестя глазами, говорил Пронин, – самое страшное было не это. Самое страшное было потом, когда я понял, что полиция никого не нашла и не будет искать. Когда я понял, что все они тут заодно, продались все!
Он пил чай, обжигался, матерился и снова говорил:
