– И что?
– Она не позвонила больше. Но через три часа после того, как я положил трубку… Не спрашивай меня кто. Не спрашивай почему… Но три часа спустя мне позвонили с номера, который не определился.
Кристина заметила, что задержала дыхание.
– Продолжай.
– Мужчина. Он не захотел представиться, но, по его словам, принадлежал к тому же подразделению. И сразу предупредил, что не будет отвечать ни на какие вопросы. И положит трубку, как только закончит разговор. Я сразу полез в письменный стол за моим магнитофоном, но не использовал его сто лет, и у меня оказались под рукой только бумага и ручка, а потом я слушал две минуты, пока он говорил, и, когда мы положили трубки, понял, что не записал совсем ничего.
– Что он сказал? – услышала Кристина собственный вопрос. Словно именно об этом он не собирался рассказать.
– Сара исчезла.
– Что ты имеешь в виду?
– Компьютер.
– Украден?
– Нет, если верить звонившему.
Пальмгрен собрался с мыслями и продолжил:
– Две недели назад из штаб-квартиры оборонительных сил дали знать о себе. Их интересовали материалы и оборудование, и они попытались придать этому такой вид, словно проводят инвентаризацию складских запасов по упрощенной форме и неформально, как бы между делом. И, помимо прочего, они спрашивали о Саре.
Кристина слушала. Забыла о кофе на столе перед ней. Сконцентрировалась на том, чтобы голос Пальмгрена не утонул в звучавшей в кафе музыке.
Неназвавшийся мужчина отреагировал на запрос.
Сара не числилась ни в каких официальных регистрах. Никто не смог бы просто позвонить и проверить, стоит ли она там-то и там-то. Только очень узкий круг лиц знал о ее существовании, а тот, кто знал, прекрасно понимал, для чего она предназначена. И если о ней спрашивали, значит, что-то происходило.
Три дня спустя они решили сами провести инвентаризацию.
И Сары не оказалось на складе.
Кто-то вынес ее через все ворота, железные двери и подземные лифты, но это не нашло отражения ни в каких регистрационных книгах. Если верить им, на объект никто не приходил, однако Сара перестала существовать, хотя ее официально никогда и не было.
На мгновение воцарилась тишина.
– Кто? – спросила она. – Кто забрал ее?
– Я не знаю. Тот человек не знал.
– Штаб-квартира оборонительных сил?
– Когда все идет вразрез с любыми существующими правилами? Десять из десяти.
Кристина сделала два глубоких вдоха, обдумывая его ответ.
– Это означает, что они ошибаются, не так ли? – спросила она. – Ты ошибаешься, и они тоже. Что-то ведь происходит, и даже если ты не знаешь и преемница Вильяма не знает, то, скорее всего, в штаб-квартире оборонительных сил кто-то в курсе, не так ли? Что-то на подходе, и военные знают, но держат в секрете. Верно?
Пальмгрен покачал головой:
– Я не знаю.
– Но кто-то знает.
Он ничего не сказал. Кристина пошла по второму кругу.
– Если, судя по твоим словам, силы обороны тем или иным способом захотели, чтобы кто-то одолжил компьютер Вильяма (или купил, или забрал, или о чем там сейчас может идти речь), тогда этому человеку также известно, у кого Вильям.
Молчание Пальмгрена явно говорило о том, что он согласен с ней.
– И кому же дозволено заниматься такими вещами?
Пальмгрен одарил ее долгим взглядом.
– Кто смог бы отдать на время ужасно секретный компьютер?
Молчание снова.
А потом он ответил:
– Никто.
Кристина еще долго сидела за столом в кафе после того, как Пальмгрен отправился своей дорогой, переваривала его рассказ и пыталась понять смысл услышанного.
И больше всего ее беспокоило, что Пальмгрен боялся.
Два дня назад он выглядел таким же заинтересованным, как и она.
Но теперь изменился.
Когда она попросила его связаться с той же женщиной, преемницей Вильяма, снова, он отказался, сказал, что не может помогать ей больше, просил не обращаться к нему.
Для нее это был просто отданный кому-то компьютер, но для Пальмгрена нечто неслыханное. Достаточно пугающее и необъяснимое, чтобы он прекратил помогать другу. И напрашивалось единственное объяснение: Вильям оказался вовлеченным во что-то грандиозное и секретное, и, пожалуй, международного масштаба, и ужасно, ужасно интересное.
Внезапно это перестало быть только ее личным делом.
Речь шла о военных секретах и людях, похищенных с одобрения военных, и с журналистской точки зрения все попахивало скандалом и большими тиражами, и, вне всякого сомнения, ей требовалось заставить своих шефов дать ей ресурсы, чтобы разобраться со всей историей.
Кристина достала свой телефон.
Она отключила его час назад, придя в кафе, и, когда сейчас экран загорелся, обнаружила сначала, что у нее четыре неотвеченных вызова.
Все от Лео.
Она позвонила ему сразу же, прослушала несколько сигналов, пока он копался в своих карманах. Будь у него такой же хороший порядок в них, как в его голове, она, возможно, напоролась бы на автоответчик, и ей пришлось бы звонить снова.
Лео ответил после третьего сигнала.
И, судя по шумам на заднем плане, находился где-то на улице.
Он запыхался и говорил быстро.
– Нам надо встретиться, – сказал он. – Нам надо встретиться сейчас.
Вильям стоял перед раковиной у себя в ванной с маркером в руке и глубоко дышал, пытаясь укротить свои эмоции, чувствуя, как его мысли, подобно гончим, беспрестанно блуждают в поисках добычи и не знают, как им вести себя сейчас.
Казалось, они отказывались верить в то, к чему пришли.
Словно он сам не мог согласиться с тем, до чего додумался.
Он смотрел на зеркало перед собой. На длинные ряды цифр, которые сам написал ночью два дня назад. С левой стороны находилась кодированная последовательность, а рядом сумбурный набор формул и стрелочек, ставший результатом его попыток превратить его в последовательность с открытым текстом, расположенную с правой стороны.
За красными надписями он видел самого себя, смотрел в собственные глаза.
Его кожа была ярко-красной после дезинфекции.
К высохшим после душа волосам еще не прикасалась расческа.
Но Вильяма удивил, прежде всего, собственный сосредоточенный взгляд, энергия, желание в глазах. Последний раз он видел себя таким столь давно, что уже забыл, когда это было.
Подобное представлялось странным сейчас, когда он, вероятно, находился во власти смертельного вируса. И пока он стоял и смотрел на себя, его постоянно преследовало чувство, что он не здоров.
