Часть вторая
Чума
Люди говорили мне: живи сегодняшним днем.
В лучшем случае я презрительно фыркал им в ответ.
Сегодня – первая стадия прошлого.
Именно так и никак иначе.
Проходная фаза, которая быстро заканчивается и на которой нет смысла зацикливаться, поскольку рано или поздно это мгновение пройдет в любом случае, и люди могут болтать, что им заблагорассудится, но жить настоящим означает, по большому счету, жить в прошлом, а так поступают только идиоты.
Я всегда жил будущим.
Завтракал с мыслями об обеде, любил одну и думал о следующей, сидел на закате с пивом и размышлял о том, что, когда солнце спустится за горизонт, нам придется идти назад в дом. Или пиво закончится, и также придется возвращаться. Или похолодает с тем же результатом.
Рано или поздно надо все равно возвращаться в дом.
В общем, какой смысл жить сегодняшним днем?
Рано или поздно происходит какая-то чертовщина. И лучше приготовиться заранее.
Потом в один прекрасный день я решил, что не хочу жить больше.
И единственное, чего желал, так это чтобы будущее пришло как можно быстрее.
* * *
Утро среды двадцать шестого ноября.
Сегодня у меня больше нет уверенности.
Сегодня у меня больше нет уверенности, что есть какое-то будущее.
Сегодня впервые за всю мою жизнь мне хочется, чтобы я умел жить сегодняшним днем.
17
В жизни Коннорса граница между до и после ассоциировалась со свинцовым проливным дождем.
У него выдался ужасно долгий день, точнее, вторая его половина, хотя сначала все развивалось как обычно. Он разбирался с бесконечно длинной «простыней» сложенных гармошкой распечаток подслушанных телефонных разговоров, где не было и намека на что-то секретное, а за окном его комнаты дневной свет пришел и ушел, и никто не заметил никакого различия.
На дворе стоял октябрь, было холодно, и шаткое равновесие в мире когда угодно грозило смениться войной.
В Вашингтоне правил актер, а в Москве шеф КГБ, и на столе посередине кабинета Коннорса лежали гигантские карты Лондона, Англии и всех Британских островов на случай, если придется срочно планировать контрмеры по отражению нападения, которое могло произойти в любой момент.
Однако не из-за политики и не из-за погоды его время черепашьим шагом двигалось вперед.
Просто Коннорс никак не мог дождаться шести часов, и все из-за необычного послания, обнаруженного им утром в собственной почтовой ячейке.
Внешне оно выглядело вроде бы вполне традиционно, было написано на электрической пишущей машинке, имело характерные помятости от ее вальцов по краям и лежало в коричнево-желтом стандартном конверте с его именем на лицевой стороне. Но на нем отсутствовал почтовый штемпель. И это могло означать только одно. Письмо пришло к нему по внутренней почте, пожалуй, даже от кого-то в том же здании, хотя такой вариант выглядел менее вероятным.
Ведь при мысли о его незначительных размерах, независимо от секретности дела, гораздо проще было прийти к нему и, понизив голос, рассказать где и когда. Однако оно в любом случае появилось из его родной МИ-6.
И надо признать, это обрадовало Коннорса. И пусть послание состояло всего из одного короткого предложения, его вполне хватило, чтобы он ощутил себя частью чего-то ужасно важного и интересного, то есть пережил то чувство, которое, честно говоря, рассчитывал испытывать гораздо чаще, когда его брали на работу полгода назад. Что-то происходило, и его не оставили в стороне.
Без четверти шесть он надел пальто.
Спустился вниз по шатким скрипучим лестницам, вышел наружу через потайную дверь и направился по улице к телефонной будке перед закрытым пабом по другую сторону площади Беркли. Все согласно инструкциям из письма.
И сейчас он стоял в ней и ждал, в то время как капли конденсата скатывались вниз по стеклам с внутренней стороны, соревнуясь с ручейками дождя, сбегавшими по ним снаружи.
Перед ним висел массивный холодный телефонный аппарат.
Сырость медленно забиралась ему под пальто.
А секундная стрелка на его часах еле двигалась к цифре «двенадцать».
Но все-таки миновала ее.
Десять секунд седьмого. Двадцать. Но ему никто не звонил.
Тридцать секунд.
Черт. Неужели он неправильно понял содержание письма?
Или это ловушка, и он просто засветился?
Может, кто-то засек его, когда он выходил из подъезда? Например, стоял в темноте, и он не заметил слежки? Пожалуй. Это обескуражило Коннорса, но он попытался взять себя в руки и прикинуть, как ему действовать дальше. Честно говоря, он же не мог знать, а вдруг кто-нибудь стоит с противоположной стороны улицы с телеобъективом и фиксирует на пленку все его действия? Возможно, готовится следовать за ним, когда он в конце концов уберется отсюда. Или задумал что-то еще похуже?
Коннорс не успел закончить эту мысль, когда почувствовал какое-то движение снаружи, и, резко обернувшись, увидел испещренное морщинами лицо за стеклом напротив себя.
Мужчина, стоявший там, буравил Коннорса взглядом.
Он не слышал, что сказал незнакомец, шум дождя, осеннего ветра и большого города заглушал все иные звуки, пробивавшиеся внутрь сквозь узкие щели, но, судя по движению губ, тот, вне всякого сомнения, произнес его имя.
И Коннорс кивнул в знак подтверждения.
А потом незнакомец открыл дверь и кивком предложить ему шагнуть в темноту.
Коннорс был не готов к такому повороту событий, ставшему для него неприятным сюрпризом, но подчинился приказу и, выйдя навстречу осенней прохладе, сквозь ливень поспешил к краю тротуара и ожидавшему их там автомобилю с дипломатическими номерами. Мужчина все время держался позади него и, когда Коннорс сел на заднее сиденье, расположился рядом и закрыл за ними дверцу.
Он представился как Франкен.
А потом кивком приказал водителю трогаться, они влились в общий поток машин, и с того момента для Коннорса началась новая жизнь.
Коннорс несколько дней пребывал в состоянии душевного коллапса.
То, что он узнал, не могло быть правдой.
Но в любом случае было.
«Почему я?» – спрашивал он себя. Почему именно на его долю выпало узнать это?
Его будни состояли из теоретических разговоров о теоретических сценариях, о не имевшей к нему никакого отношения действительности, отфильтрованной через стрекотание пишущих машинок и телексных аппаратов. И даже если это никоим образом не означало, что он ничего не знал о ней как таковой (особенно когда его теоретические модели были постоянными буднями для дипломатов, военных и агентов, работавших в различных частях мира, о чем он прекрасно знал), там вполне обходились без него. Он просто-напросто существовал отдельно от действительности и именно поэтому сохранял свежий взгляд и эффективность и мог находить решения, которые не несли отпечаток кратковременной перспективы или паники или не становились результатом избытка адреналина в крови.
