– Очень интересно, – согласился Фонтен. – Костюмы, как у инков, а краски, как у Эль Греко… Но какой мрачный мистицизм!
– Испанское искусство вообще мрачно, – серьезно сказала Долорес Гарсиа. – И Перу невеселая страна. Это облако над Лимой… Эта вулканическая природа… Представьте, маэстро, в наших церквях Иисуса Христа называют Nuestro Señor del Terremoto, Господь Землетрясения… А ведь был один период: Лима восемнадцатого века, Лима времен Периколы…
Она украдкой взглянула на Фонтена и взяла его за руку:
– Посмотрите, маэстро, вот акварели Панчо Фьерро… У дона Эрнандо есть просто чудесные… Вот, например, tapadas, индейские женщины восемнадцатого века в мантилье, из-под которой был виден только один глаз… Позже Церковь запретила этот головной убор.
– Я понимаю Церковь, – сказал Гийом Фонтен. – Нет ничего более опасного и возбуждающего, чем спрятанный глаз.
– Потом, – добавил дон Эрнандо, – случился бунт tapadas, которые пытались отстоять право вновь носить мантилью… Кажется, они одержали победу. Я видел, как Лолита играла «Motin de las tapadas».
[16]
Этот костюм ей очень шел… Ты была неотразима, Лолита. Впрочем, ты всегда такая.
Фонтена весьма удивило это внезапное обращение на «ты», и она это заметила.
– Вы не знаете, maestro, но у нас все сразу на «ты», как только познакомятся… Через два дня вы будете на «ты» со всей Лимой.
Когда Фонтен стал прощаться, Сент-Астье поднялся и сказал:
– Минутку, уважаемый господин Фонтен, сейчас подгоню машину.
– Нет-нет, господин министр, благодарю вас… Мне хотелось бы пройтись… Обед дона Эрнандо требует mille passus post prandium…
[17]
Впрочем, если хочешь по-настоящему узнать город, надо ходить пешком. Может быть, эта прекрасная Антигона, – продолжал он, повернувшись к Долорес, – согласится напутствовать мою старость и мое невежество?
– С удовольствием, – отозвалась Долорес.
– Я бы тоже пройтись, – решительно заявил Петреску.
– Нет-нет, друг мой… Вам нужно еще уладить какие-то вопросы с конференцией… Не беспокойтесь о нас. Если мы устанем, то возьмем такси.
Присутствующие переглянулись, но возразить никто не решился.
III
Такси, которое везло в город Долорес Гарсиа и Гийома Фонтена, мчалось так быстро, что молодая женщина все время валилась на своего спутника. Ее это забавляло.
– Для водителей в Лиме, – сказала она, – просто дело чести ездить с опасностью для жизни. Тут недалеко на площади есть памятник одному адмиралу, так его сбивали раз десять.
– Какая восточная улица! – воскликнул Фонтен. – Эти открытые лавочки похожи на базар где-нибудь в Каире или Марракеше.
– Claro que sí…
[18]
Испания оставила здесь следы арабского и мавританского присутствия. Другой Восток, китайский, индийский, тоже бросил здесь свои семена, которые прекрасно прижились… Вы знаете наши песни фламенко? No? Они такие же андалузские, как и арабские.
Наклонившись к нему, она стала вполголоса напевать какую-то грустную песню, и Фонтену очень понравился хрипловатый тембр. Она смотрела на него, словно слова этой песни были адресованы ему. Он спросил, что они означают.
– Это признание в любви, любви необузданной и… como se dice?.. сладострастной… Es bonito, no?
[19]
– Да, bonito, но очень трагично.
– Конечно, – согласилась она. – Любовь всегда трагична. Для нас петь – это значит плакать. Наши песни – это плач и стон… Святая Дева здесь называется Богоматерь Тревог, Богоматерь Семи Мечей, Богоматерь Скорбей… Арабы привнесли в эти песни монотонность, бесконечное терпение, а цыгане какое-то новое и… cómo se dice?.. глубокое звучание. Я в глубине души цыганка!
Когда такси подъехало к старой площади Плаза де Торос, она велела шоферу остановиться.
– Теперь пойдем пешком… Я хочу вам показать небольшую часовню, куда приходят помолиться тореро, перед тем как убить или быть убитым. Вы любите корриду, maestro? No? Я заставлю вас полюбить. Но сначала надо полюбить Смерть. Мы, испанцы, все время думаем о своей смерти. Мы хотим, чтобы она была красивой и достойной. В бое быков нам больше всего нравится насмешливое изящество тореро перед этими смертоносными рогами… Nuestras vidas son los ríos – Que van dar a la mar, – Que es el morir… «Наши жизни – это ручьи, / Которые впадают в море, / Море по имени Смерть».
– Впадают в море – значит умирают, – поправил он. – Так лучше. Это чье? Вашего любимого Федерико?
– Нет, это стихи гораздо более давние… Это Хорхе Манрике… Но смерть присутствует во всех стихах наших поэтов. Испанец и живет только ради смерти. Вот почему американцы обманываются, пытаясь научить нас хорошо жить… Мы не хотим хорошо жить, мы хотим лишь хорошо умереть… Идите сюда… Эта дорога Alameda de los Descalzos
[20]
ведет к монастырю Босых Монахов.
Она взяла Фонтена за руку и изобразила танцевальное па.
– Эти статуи под деревьями, – сказал он, – напоминают мне наш Люксембургский сад, который я надеюсь однажды вам показать. В сущности, мы, французы, классики, а вы… э-э… романтики.
– Нет, – возразила она, – наверное, мы все-таки люди Средневековья. У нас нет чувства меры, мы не понимаем, что это такое, этой жизнью, такой короткой, мы хотим наслаждаться страстно, при этом опасаясь проклятия и вечных мук ада, но все равно надеясь, что достаточно мгновения раскаяния – и можно обрести Божественную милость.
– Вы верующая? – спросил он.
Она удивленно посмотрела на него:
– Ну а как же иначе?
Она повела его к дому Периколы. Они шли по бедному кварталу.
– Из-за землетрясений, – объясняла Долорес, – эти старые дома были построены из стеблей бамбука, canasta, залитых гипсом. Вместо крыши у них тонкие доски или вообще раскрашенные холсты. Город-декорация. Даже церковные колокольни были из canasta, зато статуи святых из серебра, а их покровы из золота. Сколько индейцев, maestro, погибло в шахтах, чтобы извлечь оттуда эти металлы! И все это во имя Бога, который любит бедняков и сам родился в хлеву!.. Меня это поражает… А вас?
На окнах домов сушилось разноцветное белье. Слепой нищий играл на мандолине.
– Забавно, – сказал Фонтен, – все эти нищие у Гойи, у Веласкеса… Здесь они совсем такие же.
