– Что, дед? – спросил у него Артем.
– Кажется… Все время кажется… Везде… Все время… – ответил Гомер. – Девчонка одна… С которой… Которая…
Олежкина голая нога стала ускользать от Гомера.
– Молодец, дед-то, а? – пропыхтел Леха.
– Держи лучше. Вон. Вон та дверь!
Занесли умирающего внутрь. Там была очередь из раздраконенных душ; и из зудящих тел. Одни бабы. Вышла врачиха – в толстых очках, с самокруткой, сиплая и мужиковатая.
– Не жилец! – уведомил ее брокер на всякий случай.
Чтобы Олежек не пачкал приемную последней кровищей, его согласились сразу взять в оборот. Уложили в растопыренное женское кресло, взяли рожок патронов авансом, если все равно околеет, и сказали не ждать.
Лехе дали спирта рот в руке напоить, но он все равно в очереди остался.
– Тут-то они как люди сидят, а не как профессионалы, – объяснил он Артему шепотом, кивая на печальных дам. – Вдруг ту самую встречу?
Вдруг. Ну, попрощались.
Что мог – сделал, объяснил себе Артем. На этот раз сделал, что мог.
Гуляй смело.
* * *
– Вот: или туда, или сюда.
Сидели в какой-то комнатенке. Рядом гнулась на шесте некрасивая и недокормленная девчонка лет четырнадцати; груди у нее не было совсем, и жалостливо торчали ребра, натягивая застиранное трико. Она все лезла своими костями Артему в миску с супом, а ему было страшно обидеть ее, совсем прогнав, потому что других клиентов у нее не имелось, и он просто делал вид, что ни шеста никакого тут нет, ни девчонки. Или так еще обидней ей было? Где у проститутки гордость, в каком месте? Неизвестно. Суп был дешевый зато, а считать уже приходилось. Быстро ушли патроны – и ни на что.
На стене висела карта метро. Про нее и говорили.
От Цветного бульвара дальше шли две дороги. Одна – по прямой – на Чеховскую. Другая – через переход – к Трубной, и потом на Сретенский бульвар. И по первой можно было, если карте верить, к Театральной попасть, и по второй. Но по обеим – нельзя. Давно карту рисовали.
Пересадочный узел – Чеховская, Пушкинская, Тверская – теперь по другому именовался: Четвертым Рейхом, и приходился якобы наследником Третьему. Может, завещание подделал, а может, и перевоплотился.
Режим убить можно, империи дряхлеют и мрут, а идеи – как бациллы чумы. Они в мертвецах, которых сгубили, засохнут и уснут, и хоть пять веков так прождут. Будешь туннель рыть, наткнешься на чумное кладбище… Тронешь старые кости… И неважно, на каком языке раньше говорил, во что верил. Бацилле все сгодится.
А бывшая Сокольническая ветка, пополам рассекающая метро, давно стала Красной Линией. Не по цвету так названной, а по исповеданию. Уникальный эксперимент: построение коммунизма на отдельно взятой линии метро. Формула та же – всеобщая электрификация плюс советская власть. Ну и прочие переменные этого уравнения; которые на самом деле и не переменные вовсе, сколько бы времени ни прошло.
Иные-то мертвецы пободрей живых будут.
– Я на Рейх не могу, – Артем помотал головой. – Нельзя. Чеховскую вычеркивай.
Гомер посмотрел на него вопросительно.
– Кратчайший путь все-таки. С Чеховской на Тверскую, а там Театральная следующая уже.
– Вычеркивай! У меня там…
– Ты русский же? Белый.
– Не в этом дело. Меня там… – Артем поманил пальцем скачущую в отчаянии девчонку. – Иди, супу поешь. За мой счет. Не висни тут.
Как-то не моглось ему откровенничать вслух после ганзейских разговоров. Везде свитера мерещились.
– Не важно, что. Через Рейх не пойду. Я, знаешь, этих паскуд… На плоту, когда плыли сюда… Еле усидел. Не было бы их пятеро… С пятерыми как-то… Несподручно. Нежилец еще этот наш… С яйцом…
– Дурацкая ситуация… – Гомер пригладил дремлющую у него на коленях курицу. – Жалко мужика.
– Длинный день сегодня какой, – Артем утерся. – Эй! Эй, официант!
– А? – официант был пожилой, неопрятный, равнодушный.
– Что есть? Самогон есть?
– Грибной. Сорок восемь градусов.
– Да. Будешь, дед?
– Грамм пятьдесят если только. И колбасы. А то развезет.
– И мне сто.
Принесли.
– Бесконечный какой-то день. Давай за идиота этого, что ли. За Олежка. Чтобы жил. Чтобы не снился мне со своим яйцом.
– Ладно. Глупая история совершенно. Нелепая.
– И мне ведь близко чиркнуло. Знаешь, вот ничего не чувствуешь. Вжик. А сейчас думаю: могло уже все кончиться. И не худшим образом. Тебе бы подошло для твоей книжки? Рраз! И такая концовочка, а? Случайная пуля.
– Ты правда думаешь, что тебя там убить могли?
– Может, и к лучшему бы, а?
– В трех станциях от Театральной?
– В трех станциях… – Артем опрокинул еще; оглянулся на утопившуюся в супе танцовщицу, на кислого официанта. – Он там есть вообще, этот радист, а, дед? Правду скажи. Куда я иду вообще? Зачем?
– Есть. Петр. Умбах, кажется, фамилия. Петр Сергеевич. Познакомились. Мой ровесник.
– Умбах. Это прозвище? Как будто из Рейха сбежал. От паскуд этих.
– Вам еще?
– Нет. Нет-нет. Ну, допустим. Спасибо. Не думаю, что из Рейха. Просто…
– Меня ведь там чуть не вздернули раз, дед.
– А? Но ты-то же не… Или?
– Стрельнул их офицера. Так вышло. И потом еще… Короче. Из петли достали.
– Можно? Вот столечко. Хватит-хватит! А ведь достали, а? Я вот, знаешь, думал… Как и кто умирает. Куда в жизни добирается. То есть, я, конечно, романтический старый дурак, но… Ты ведь ни сегодня не умер, ни тогда. Может, не судьба тебе? Время не пришло?
– И что? А вот ребята, пацаны, с которыми мы… С которыми мы бункер от красных… Из Ордена ребята. Из моего звена один Летяга остался. И то еле-еле. А сколько там полегло? Ульман, Шляпа, Десятый… Они вот, к примеру, что? Почему им – тогда было умереть сказано? Плохо себя вели?
– Да боже мой, нет!
– Вот. Вот, дед. Эй, дядь! Принеси еще отравы своей! Работай, работай!
– Это… Это та история, которую ты у Свинолупа в кабинете? – подождав, пока нальют и пока удалятся, осторожно спросил Гомер. – Это про Корбута, да? Начальника контрразведки у красных? Он всех своих бойцов на Мельника бросил… Так? Без санкции партийного руководства?
В фанерную стену мерно застучали с обратной стороны – то ли спинкой кровати, то ли головой – и, распаляясь, громче и громче замычали.
Они помолчали, послушали, вытаращили глаза, перемигнулись. Наклонившись к Гомеру через карликовый стол, Артем выдохнул:
