– Я – к тебе. Правда! К тебе!
– Кому я нужен, отставной генерал, подчистую уволенный, лишенный всех наград и званий?
– Я все это знаю.
– Откуда?
– Книгу твою читал «Требую суда общества и гласности». Там читал. В Москве.
– Скажи, куда долетела! – удовлетворенно сказал Слащев и тут же спросил: – Ну, и как?
– Вполне достойная книга. И честная.
– Брешешь небось.
– Не умею.
– Ладно, поверю. Ну, и зачем я вам?
Кольцов посмотрел вокруг:
– Давай в каком-нибудь тихом, уютном месте спокойно поговорим.
– Хорошая мысль! У меня вон там хорошее место. С видом на Золотой Рог, – указал Слащев на беседку в конце двора. И тут же закричал: – Пантелей! Мустафа!
Из домика вышел старый денщик.
– Ну, чего раскричались! Дитя разбудите!
– Неси сюда дитя. Он не видел Маруську! Я его в крестные отцы упрошу!
– Так уже ж хрестылы. Енерал Соболевский – хрестный батько. Забулы?
– У моей дочки будет два крестных батьки!
– Два не положено!
– Меньше разговаривай! Неси Маруську! – и тут же крикнул вышедшему во двор хозяину: – Мустафа! Чаю и что там?.. Шербет, пахлаву, курабье! Все неси! У меня дорогой гость!
– Насчет дорогого гостя не очень распространяйся, – попросил Слащева Кольцов.
– На моей территории ничего не бойся! – продолжал возбужденно распоряжаться генерал. Заметив, что Пантелей вынес самодельную колыбельку, он бросился к нему, сгреб девочку на руки, поднес к Кольцову: – Гляди, кого ты тогда спас! Мария! Маруся! Мама Руси!
Девочка, видимо, уже привыкла к таким грубым отцовским нежностям. Она не плакала и даже ничему не удивлялась. Лишь с интересом водила своими глазенками по сторонам и что-то говорила на только ей понятном языке.
На столе в беседке появились различные турецкие сладости, кувшин с крепко заваренным чаем. Марусю угостили шербетом и унесли в дом. Мустафа спросил, не нужно ли еще что, и тоже удалился. Они остались одни. Разлив чай по стаканам, Слащев сказал:
– Если имеешь что сказать, говори. И не бойся, тут нас никто не услышит.
– Ты ведь уже понял, я не из робкого десятка. Вопрос такой! Домой, в Россию, хочешь?
– Мимо! – коротко сказал Слащев.
– Не понял.
– Есть вопросы, на которые я не хочу и не буду отвечать. Этот – один из них.
– Война кончилась. ВЦИК объявил амнистию.
– Я хорошо помню, что ты для меня сделал. И хотел бы тебе поверить. Но не будем друг друга обманывать: она на меня не распространяется.
– Она распространяется на всех.
– Я – «кровавый генерал». Сам читал в ваших листовках.
– Война кончилась. Если вернешься с добрыми намерениями, эта амнистия распространяется также и на тебя.
– Война не кончилась, и такое не забывается, а значит, и не прощается.
– Я говорил о тебе с Дзержинским. Я тебе гарантирую, ты можешь мне не верить. Но тебе гарантирует прощение Дзержинский.
– Это – слова. Не всем словам можно верить.
– Что тебе нужно? Письмо Дзержинского?
– Над ним есть Троцкий.
– Я полагаю, на эту тему Дзержинский говорил с Троцким.
– Троцкому я много перца за штаны насыпал. Не простит.
– Я не рискнул бы отправиться к тебе, если бы не был уверен, что тебе нечего бояться.
– Я знаю, что ты веришь им, иначе не отправился бы ко мне. Но, по-моему, это мышеловка. Троцкий – человек мстительный. Он не забывает обиду, – и после долгого молчания Слащев спросил: – Ну, скажи, зачем я им? Я понимаю, им Врангель нужен. Почему они не послали тебя к нему?
– Потому, что он мне не поверит, и потому, что у него есть какой-то уголок на земле, кроме России.
– Думаешь, у меня нет?
– Нисколько не сомневаюсь, что нет. Иначе ты не сидел бы здесь.
– Логично, – согласился Слащев. – Давай начистоту! У меня семья: жена, дочь. Ну, вернусь я в Россию. И что? Я всю жизнь воевал. Но в вашу рабоче-крестьянскую меня не возьмут. Ничего другого я не умею. Скажи, каким способом я смогу заработать у вас там семье на кусок хлеба?
– Не пропадешь ни ты, ни твоя семья.
– Это опять же слова. А я гордый. Я далеко не на каждую работу пойду. У меня неуживчивый характер. Меня нельзя унижать. Униженный, я делаю много глупостей. Порой непростительных.
– Не исповедуйся! Я не священник, – улыбнулся Кольцов. – Я сказал то, во что верю. А тебе решать.
Вроде бы исчерпан разговор. Но уходить не хотелось, и он понял почему: к ним ни разу не вышла жена. А ведь он спас тогда и ее. Почему она не вышла? Почему Слащев ее ни разу не окликнул, не позвал?
– Нескромный вопрос, – сказал он Слащеву. – Я ухожу, но так и не поздоровался с твоей женой.
– А мы поменялись с нею ролями. Я ухаживаю за Маруськой, а она работает гувернанткой у одного богатенького жулика. Пока я воевал, он наживал на нашей крови капиталы. Такая вот метаморфоза! – и после длинной паузы он куражливо добавил: – А что! Вполне могу ухаживать за детьми. Мне это даже нравится. Буду работать у вас там нянькой в каком-нибудь детском инкубаторе. У вас, говорят, будет теперь все общее: жены, дети.
– Ты начитался много глупостей. Выбрось их из головы.
– Подумаю.
Кольцов решительно встал. Продолжать разговор дальше не имело смысла. Зерно вброшено. Предложение вернуться в Россию Слащев никогда и ни от кого не получал и, соответственно, не рассматривал. Ждать сейчас от него большего, чем он уже сказал, не следовало. Спустя несколько дней он наведается к нему еще раз, чтобы узнать, какие новые мысли родились в его голове. И тогда примет какое-то решение
– Уходишь? – спросил Слащев.
– Если пригласишь, еще зайду.
Он проводил Кольцова к калитке. Шли медленно.
– Да, бывает ведь такое, – с некоторым удивлением задумчиво сказал Слащев.
– Ты о чем?
– О тебе, о себе. Скажи мне кто, что мы с тобой еще встретимся… Такое и во сне не приснится. А может, это и правда сон?
– Один человек мне как-то сказал: в жизни такое бывает, чего не может быть, – вспомнил Кольцов слова Деремешко. – Ну, будь здоров!
И, уже на улице, когда Кольцов отошел от калитки, Слащев окликнул его:
– Слушай, комполка!
– У меня есть имя – Павел Андреевич. Фамилия не обязательна. И комполка я тогда был по несчастью: друга убило.
– Догадываюсь, ты по другому ведомству. Хоть скажи мне, где тебя искать, если в моей дурной голове вдруг возникнет мысль еще раз повидать тебя?
