— Всю формягу ихнюю. Скатай и проводом стяни — с собой понесем. Этих уродок оставь, волыны наши возьмем. Патрон весь собери, посмотри, сколько его, и половину — к этим двум стволам. Вторую оставишь здесь. Ту, что с собой — магазины разряжаешь, патрон протираешь сухой тряпкой, каждый, и обратно. Стволы, с собой которые, посмотри — чищены, нет ли. Пистолетных сунь по две обоймы мне и себе. Те, что в стволах стоят, посмотри и добей че не хватает. И хули в обуви сидишь? Портянка-то преет, разуйся.
Сережик, еще вчера засыпавший бы Ахмета всякими вопросами по поводу столь странных распоряжений, только молча кивнул и принялся копошиться по хозяйству. Ахмет немного постоял, задумчиво глядя на его суету, и спустился вниз, надрать со стен провода — то, что они здесь оставят, должно быть надежно защищено.
18
День Рождества под стать утру, тихий и солнечный. Руины покрыты пухлым искрящимся снегом, и выглядят так безмятежно, что даже не рвут душу, напоминая о грубо оборванной человеческой жизни, некогда согревавшей изнутри эти закопченные стены.
Вдоль бывшей улицы Ленина по нетронутой целине тянется глубокая борозда. Выглядит она странно — так по Тридцатке уже давным-давно никто не ходит, любой след извилисто петляет по руинам, проскваживая дома и присматривая за тылом, отсекая возможные хвосты и стараясь не лезть на глаза. А тут — прямая, видно, что оставившим этот след наплевать, идет по нему кто-нибудь или нет, и как-то сразу становится ясно, что возвращаться идущие не собираются. За обвалившимся внутрь себя кинотеатром «Мир» след резко берет влево, ныряя в подъезд пятиэтажки, от которой осталось около трети — остальное топорщится из-под снега шлаковыми панелями. Оставив волокушу с формой в подъезде, Ахмет с Сережиком поднялись на второй.
Ахмет оставил Сережика в коридоре, а сам осторожно выглянул в комнату, выходящую на сторону Базара. Вряд ли, конечно, пыштымские настолько тщательно пасут район, но всегда лучше перебдеть.
— Мы че сюда?
— Осмотреться надо. Дымок чуешь?
— Ага.
— На кухне глянь, может, есть че-нибудь типа стула. Только не шуми там особо.
Поковырявшись на кухне и в ванной, Сережик притащил облупленный водонагреватель с уцелевшей табличкой. «Ariston» — скривившись в ожидании боли, прочитал Ахмет — у него дома висел точно такой же. Однако ничего. Не екнуло, на сердце осталась ровная ледяная пустота. Ахмет удивленно осмотрел мертвые, безболезненно шуршащие и рассыпающиеся под пальцами внимания картины прошлого и смел их со стола — прошло и умерло; нечего теперь. Есть сегодняшние задачи.
Базар признаков жизни не подавал. Эх, монокуляр бы сейчас…
— Давай, садись рядом. Слышь, малой, ты вот что: когда вот так по дому напротив противника ходишь, смотри всегда, что за тобой. За тобой всегда должно быть или темное помещение, или что-нибудь черное.
— Понял.
— О, глянь. Это кто постарался? Немец? — Ахмет ткнул в кусок обледенелой тряпки, безжизненно свисающей с загнутой гардины, высунутой из оконного проема.
— Он. Караулам никогда покою не давал, как сдует — идите, говорил, снова делайте. Их дофига по всем домам вокруг. Это же че — ветер смотреть?
— Да. А че, у вас снайпер был? Не знал.
— Не, не было. Иногда Немец с Кирюхой с верхнего поста че-то смотрели в прицел по кругу, карабин-то у него еще с оптикой был, помнишь?
— Не видел.
Хоть дымок и чувствовался совершенно явно, видно его не было. Плохо. Надо обязательно вычислить, где сидит толпа, тогда станет ясно, где расставлен караул. Люди всегда повторяются, и выставляют часовых на одном и том же расстоянии от лежки. …Эх, как меня эта сучка рыжая вымотала, вообще как чурбан, ниче не чую…
— Сереж, а ты ниче, не боишься?
— Ну… Че, Старый, совсем все хуево? Думаешь, нас сейчас со всех стволов встретят?
— На вопрос ответь.
— Да как-то… Нет. Не очень.
— Смотри. Ты, главное, помни — ты домой идешь, к себе домой. Тебе это главное. Помни, они — никто. Они в твоем Доме, и веди себя соответственно. Захотят под тобой жить — будут жить. Не захотят — не будут.
— Старый, ты реально? — округлил глаза Серега. — Ты… вот так, один?
— Почему один. С тобой.
— Не, Старый… Я че-то…
— Щас пройдем — или не пройдем, — перебил Ахмет юного Хозяина. — Если не пройдем — они выиграли, мы в проебе. Если мы пройдем — то наоборот. Наклоним все, без сомнений. Если нас убьют, сам понимаешь, волноваться не о чем. Так?
Жестоко усмехаясь, Ахмет вперил взгляд в наливающиеся страхом глаза Сереги. Все решалось именно сейчас. Исход ситуации, боя, да всей оставшейся обоим жизни лежал именно в глубине глаз Сережика, впервые персонально взятого судьбой на излом. Сейчас в его человеческом возьмет верх или Огонь, отличающий рожденных для Власти от рожденных для строя, или… И что бы не победило, это будет навсегда, даже не до смерти, а навсегда. Или ты выходишь из обреченного, но безопасного и уютного строя на режущий ветер навсегда одинокой свободы, кажущейся стоящим в строю сумасшествием, или остаешься навсегда, и передумать уже нельзя. Предложение не повторится, такое предложение делается не всем, и не все из достойных его принимают.
Ахмет безучастно наблюдал за сменой оттенков человеческого, часть которого иногда видна сквозь глаза людей. Пришло понимание, что весь этот спектакль — не его работа, хоть и разыгран именно им. …Той силе, что ставит нас в разные условия, абсолютно по барабану — будут ли живы те или эти. Вот и сейчас… Ахмет чувствовал, как огромный Мир склонился над крохотной пылинкой Сережика, и холодными глазами наблюдает за происходящим, совершенно не обращая внимания на то, что кажется важным людям. Просто еще одно отражение вечного боя, который и есть Мир.
Страх, влажно клубящийся в глазах паренька, ушел внутрь. Он никуда не девается, страх с человеком навсегда, но вот кто будет старшим, решать все же человеку.
— Да похуй! — блеснув новорожденным стальным безумием, Серега поднял взгляд на Ахмета и вскочил на ноги. — Пошли! Хули ждать!
— Пошли, товарищ Базарный.
— Только бы пройти! Сука, через одного перестреляю, но, бля, выстрою! Блин, Старый, я сейчас как будто…
— Знаю, — перебил Ахмет. — Прет, как в костер сушняка навалили, да?
— Точно. И как…
— Помолчи, — резко перебил Ахмет. — Держи это при себе. И это, «перестреляю», ты это брось, понял? Стрелять кто любит, долго не живет. Это не мусор, а люди. Твои люди, понял? Хоть ты их и не знаешь еще, но это твои люди. Теперь. Ты их не стрелять должен, а беречь. Хотя иногда стрелять — и есть «беречь»… Ну, бери веревку-то. Сзади потащишь. Я первый, если меня вальнут, не вздумай волыну с плеча дергать, только время потеряешь. Тут же падаешь, и за кусты, хоть немного, а прицел собьет. Потом до откоса, и к сороковой школе. Повезет, так уйдешь. Как в подвале разрядить, знаешь. Готов?
