– Уважаю. Нет, действительно: жить в глухой провинции, в помойке и не пользоваться магией… Уважаю. Ты, Лера, настоящий профессионал. А настоящие профессионалы весьма опасны.
Потому что тот, кто готов ради легенды мучиться несколько месяцев в подобной помойке, способен на многое.
– Кумар молодец, знал, кого взять с собой.
Именно поэтому Сулир до сих пор не имел ни покушений, ни даже угроз в свой адрес: профессионала уровня «Валерии Викторовны» нанимают не только для охраны, но и с целью кровавой и жестокой мести, и случись что с работодателем, «преподаватель ИЗО» пойдёт до конца просто потому, что будет обязана это сделать.
– Ладно, разберёмся…
Осмотр закончился.
Никаких записей или артефактов, проливающих свет на нынешнее задание обитательницы однокомнатной квартиры, не обнаружено, все версии на её счёт так и остались версиями. Ставить свои артефакты, например на подслушивание, смысла не имело – профессионал такого класса обнаружит их с лёгкостью. И насторожится. А давать «Валерии Викторовне» лишний повод для подозрений не следовало.
– Мы ещё увидимся, брюнеточка. И не только увидимся.
Дверь мягко затворилась, щёлкнули замки, скрипнула лестница – она реагировала даже на легчайшие шаги, и…
Резкий поворот, мягкий толчок в соседскую дверь и вкрадчивый вопрос:
– Зачем ты на меня смотришь, бабушка?
Тишина. Перекошенное лицо отшатнувшейся в глубь коридора старухи. Страх, который можно буквально пощупать… погладить… облизать…
Страх старухи особенно сладок, ведь она знает цену времени, знает, как мало ей осталось, дорожит каждой непрожитой секундой, и каждая из них отображается сейчас на морщинистом лице.
А в ответ – улыбка.
Добрая. Можно сказать – человечная.
Страшная.
– Зачем ты на меня смотришь, бабушка?
– Я не смотрела, – бормочет старуха. Ей очень хочется перекреститься, но страшно поднимать руку. И ещё она догадывается, что крест не поможет. Не в этот раз.
– На меня нельзя смотреть, бабушка.
– Уходи, – шепчет любопытная соседка. Слишком любопытная.
– Уйду.
Но улыбка обещает другое.
– Сейчас уходи. – Старуха почти шипит. Но это не шипение разъярённой змеи, нет, это газ покидает детский шарик.
– А ты никому обо мне не расскажешь?
Вопрос звучит издевательски, любой, даже самый тупой зритель, окажись он сейчас в тёмном коридоре, понял бы, что вопрос противоречит улыбке, а значит, его можно не рассматривать всерьёз. Любой бы понял, но только не старуха. Потому что для неё в этом вопросе таится надежда.
– Не расскажу.
– Честно?
Чем больше боится жертва, тем острее наслаждение.
– Богом клянусь.
– Хорошо… – Лёгкое движение назад, к двери, но именно лёгкое, только для того, чтобы увидеть мгновение облегчения на лице жертвы, только чтобы насладиться перепадом настроений несчастной: вот старуха радуется, в её глазах читается надежда… Которую тут же сменяет дикий ужас.
Потому что следующее движение – вперёд.
Потому что человеческое лицо превращается в чудовищную морду, а когти бьют в грудь.
– Дьявол, – шепчет старуха.
И поднимает руку, пытаясь… не защититься, нет – перекреститься.
* * *
– Вот, товарищи милиционеры, проходьте за мной! – Музейная уборщица (она же и гардеробщица) тётя Глаша встретила опергруппу на крыльце, замахала руками, привлекая внимание и подтверждая, что сюда приехали, сюда, не ошиблись, а затем поспешила вперёд, показывая дорогу.
– Мы уж не милиционеры, тётенька, – улыбнулся Ройкин. – Давно уже не милиционеры.
– Да я привыкла, – отмахнулась уборщица. – У вас постоянно чего-то меняется, что ж теперь, переучиваться?
– Теперь не надо.
– Вот я и не стала.
– И правильно.
– Вы ведь, черти, всё равно сами одни и те же постоянно, одно название только маскируете.
– Почём знаете? – вопросительно поднял брови Дима.
– Доводилось, – неохотно буркнула уборщица, явно недовольная тем, что завела этот разговор.
– Оттого и знаете, как себя вести?
– Оттого и не растерялась. – Тётя Глаша остановилась у директорского кабинета, справа от косяка табличка под бронзу: «Губин Ю. Д.», однако дверь открывать не стала, посмотрела на Ройкина – теперь без деланой приязни – и сообщила: – Внутрь я не входила, заглянула, увидела, как Юрий Дмитриевич сидит, всё поняла и пошла вам звонить.
– Сразу все поняли? – удивился Дима. – Доводилось трупы видеть?
– А что, запрещено?
– Нет.
– Значит, доводилось.
«Ого, какие люди у нас швабрами размахивают!»
Уборщица потянулась к ручке двери:
– Входи.
– Не трогайте. – Эксперт улыбнулся и перехватил руку женщины. – Пожалуйста.
– Я уж трогала.
– А больше не надо.
– Как скажете.
Уборщица отступила в сторону, а полицейские прошли в кабинет директора музея. В довольно большую комнату, плотно заставленную книжными шкафами с открытыми и закрытыми стеклом полками. Кроме книг на них лежали и стояли разномастные, но обязательно битком набитые папки с документами, стопки журналов и газет. Огромный письменный стол – старый, возможно, даже дореволюционный – был также захламлён до последней крайности, небольшое свободное пространство оставалось лишь напротив директорского кресла, в котором и восседал Юрий Дмитриевич.
Откинувшись на спинку удобного кресла. С остекленевшими глазами. И с чёрной засохшей полоской, спускающейся от правого виска.
Кровь, слегка запачкав воротник рубашки, уходила дальше, вниз, но лужица на полу отсутствовала, возможно, скопилась на сиденье.
– «Макаров», – произнёс эксперт, бросив взгляд под кресло, в то место на полу, на которое указывала плетью висящая рука Губина. – Из фондов?
– Наградной, – негромко ответил Ройкин.
– Откуда знаешь?
– Проверил перед выездом. – Дима криво усмехнулся. – Господин директор служил в Афганистане, и служил очень успешно. Два ранения, четыре боевые награды и пистолет. Майор ВДВ в отставке.
– Он – парашютист? – вытаращился Михал Михалыч. – Этот толстячок?
– Этот толстячок мог тебе руку перекусить и не поморщиться, – буркнул Ройкин. – Его именным оружием не за удачный гуляш наградили.
– Ветеран, значит…
– Ещё какой!
