Когда она двигалась, то одновременно, словно колышущееся течением маслянистое море, начинали двигаться и свежевыполненные рисунки. Когда я касался кистью ее сосков, они были крепкими, как спелые ягоды. Каждый изгиб ее тела волновал меня. Я расстегнул брюки и достал пенис. Она стояла неподвижно и даже не смотрела на меня. Когда я закончил с бедрами и перешел к ложбинке, ведущей к волосам на лобке, она поняла, что мне не удастся закончить свою работу, и сказала:
— Если ты прикоснешься ко мне, то все испортишь. Не смей меня касаться. После того как краска высохнет, ты будешь первым. Я буду ждать тебя на балу. Только не сейчас. — И она мне улыбнулась.
Разумеется, я не стал разрисовывать ей лоно. Бижу отправилась на бал совершенно голая, если не считать некоторого подобия фигового листа. Она позволила мне поцеловать ее невыкрашенную вульву, что нужно было делать с предельной осторожностью, чтобы не наглотаться ярко-зеленой и красной краски. Бижу страшно гордилась своей африканской татуировкой. Теперь она выглядела как королева пустынь. Взгляд ее был твердым, сверкающим. Она потрясла серьгами, рассмеялась, набросила на себя плащ и ушла. Я пребывал в таком смятении, что мне потребовалось несколько часов, чтобы собраться и пойти на бал. Я надел только коричневый плащ.
Я уже говорил, что Бижу была вероломной. Она даже не стала дожидаться, пока краска высохнет. Когда я пришел, то обнаружил, что уже не один мужчина пренебрег опасностью запачкаться об ее рисунки. Все узоры на ней были размазаны. Бал был в разгаре. В кабинках сидели обнимающиеся парочки. Происходила коллективная оргия. И Бижу не стала меня дожидаться. Когда она проходила мимо, то оставляла за собой тоненький след спермы, по которому мне не составляло труда ее отыскать.
ХИЛЬДА И РАНГО
Хильда была красивой парижской натурщицей. Она по уши влюбилась в одного американского писателя, сочинения которого были настолько скандальными и чувственными, что это сразу же привлекало к нему женщин. Они начинали писать ему письма или пытались через друзей познакомиться лично. Тех, кому удавалось встретиться с ним, неизменно очаровывало его изящество, мягкость.
Это случилось и с Хильдой. Поскольку он оставался безучастным, она принялась за ним ухаживать. Только после того как она сама сделала первые шаги навстречу и приласкала его, он начал заниматься с ней любовью, как ей того и хотелось. Но каждый раз ей приходилось все начинать заново. Вначале ей приходилось как-то его соблазнять: поправить ослабшую подвязку, рассказать о каком-то эпизоде из своей прошлой жизни или развалиться на его диванчике подобно огромной кошке, запрокинув голову и выпятив груди. Она присаживалась ему на колени, предлагала губы, расстегивала ему брюки, возбуждала его.
Они прожили вместе несколько лет и были сильно привязаны друг к другу. Она привыкла к ритму их сексуальных отношений. Он лежал и ждал, наслаждаясь. Она же научилась быть активной, смелой, но при этом страдала, поскольку от природы была необычайно женственной. В ней глубоко сидела уверенность, что женщина без труда может контролировать свои желания, а мужчина нет, поэтому ему даже вредно пытаться это делать. Ей казалось, что женщина просто обязана откликаться на желания мужчины. Она всегда мечтала о том, чтобы у нее был мужчина, который бы подавлял ее волю, управлял ею в сексуальных делах, вел за собой.
Она ублажала этого человека, потому что любила его. Она научилась извлекать его пенис и ласкать, пока он не набухал, отыскивать его рот и возбуждать его язык, прижиматься к нему всем телом, распалять его. Иногда они мирно лежали рядом и беседовали. Когда она опускала руку на его пенис, то обнаруживала, что он напряжен. Однако сам он никогда не приставал к ней. И постепенно она научилась выражать свои желания, свои прихоти. Она окончательно избавилась от сдержанности, робости.
Однажды во время вечеринки на Монпарнасе она повстречала мексиканского художника, крупного смуглого человека, у которого глаза, брови и волосы были темно-угольного цвета. Он был пьян. Вскоре она узнала, что он почти всегда бывает пьяным.
Она произвела на него сильное впечатление. Только что покачивавшийся, нетвердо стоявший на ногах, он сразу подобрался и посмотрел на нее так, словно был большим львом, который смотрит на дрессировщика. В ней было нечто такое, отчего он замер и пытался протрезветь, вырваться из тумана винных паров, в которых постоянно пребывал. В ее лице было нечто такое, отчего ему стало стыдно за свою мятую одежду, краску под ногтями и растрепанные волосы. Ее же он поразил своим обличием демона, демона, который, как ей казалось, присутствует в произведениях американского писателя.
Он был могучим, неугомонным, разрушающим, никого не любил, ни к чему не был привязан — бродяга и авантюрист. Он рисовал в мастерских друзей, одалживая у них холсты и краски, потом оставлял там свои работы и исчезал. Большую часть времени он проводил с цыганами на окраине Парижа. Вместе с ними он жил в повозках, странствуя по всей Франции. Он уважал их обычаи, никогда не занимался любовью с цыганскими женщинами, вместе с ними играл на гитаре в ночных клубах, чтобы немного подзаработать, ел их пищу, чаще всего приготовленную из украденных цыплят.
Когда он повстречал Хильду, его цыганская кибитка находилась сразу за одними из парижских ворот, возле старых, к тому времени уже заброшенных баррикад. Владельцем кибитки был португалец, который обил ее стены изнутри разрисованной кожей. В конце кибитки висел гамак, как в корабельном трюме. Окна имели форму арок. Потолок нависал так низко, что было невозможно выпрямиться в полный рост.
Во время их первой встречи на вечеринке Ранго не пригласил Хильду на танец, хотя у его друзей всю ночь играла музыка. Свет в мастерской был погашен, комната освещалась только отблесками, проникавшими с улицы, и парочки стояли, обнявшись, на балконе. Музыка была томной и расслабляющей.
Ранго стоял и сверху смотрел на Хильду. Потом он спросил:
— Хочешь прогуляться?
Хильда согласилась. Ранго вышел, засунув руки в карманы; в углу рта торчала сигарета. Теперь он уже протрезвел, голова совершенно прояснилась. Они направились к городской окраине, миновали халупы старьевщиков, крохотные сарайчики, нелепо сколоченные, с покатыми крышами и без окон. Воздух проникал туда через щели между досок и кое-как приделанные двери.
Несколько поодаль стояли цыганские кибитки. Было четыре утра, и все еще спали. Хильда не произнесла ни слова. Она шла рядом с Ранго и ощущала, что ее вынимают из скорлупы. Она была совершенно безвольной, не понимающей, что с ней происходит. Она просто плыла по течению.
Руки Ранго были обнажены. Хильда сознавала только одно: ей хотелось, чтобы эти голые руки ее сжали. Он нагнулся, чтобы пролезть в свою кибитку. Потом зажег свечу. Из-за низкого потолка он не мог выпрямиться, она же могла стоять в полный рост.
Свечи отбрасывали на стены огромные тени. Постель была неубранной, одеяло отброшено. Повсюду валялась его одежда. В кибитке имелось две гитары. Он взял одну и, усевшись на гору белья, начал играть. У Хильды было такое чувство, что все это ей только снится, что ей нужно не спускать глаз с его голых рук, с его горла, выступающего из ворота расстегнутой рубашки, чтобы и он смог почувствовать то, что чувствует она, такой же магнетизм.
