Ивану Андреевичу внезапно захотелось увидеть адвоката.
— Слишком поздно, — заметил он.
— У него только начинается. Пошли.
— А я домой, — сказал Кротов.
— И не моги. Я, брат, тебя полюбил.
Он взял Кротова под руку.
— Такие экземпляры редки. Ископаемый. Прямо из музея, из-под стеклянного колпака.
И он начал расплачиваться, крепко держа Кротова под руку и не отпуская от себя.
— Арестован, брат. Шалишь.
— В «железку»? — спросил Сергей Павлович.
— И в «железку». Денег дам. Не беспокойся.
XVIII
В окнах Прозоровского горели огни. Отворила дверь, действительно, новая горничная, худенькая, высокая, с большими, голубыми испуганными глазами. При взгляде на нее Ивану Андреевичу стало больно.
Бровкин втолкнул все еще упиравшегося Кротова и обхватил девушку за талию. Та сейчас же сделала злое лицо, и, оскалив зубы, с силою толкнула его обеими локтями в грудь.
Ивану Андреевичу стало гадко. Кротов подленько хихикал.
— Сережа, хороша? — допытывался Бровкин.
— Я тебе говорю: оставь! — крикнул раздраженно Юрасов. — Скотина!
Он высвободил девушку из объятий Бровкина.
— Милая, у барина карты?
Он спрашивал ее, склонив голову набок и задушевно ею любуясь. Она застыдилась окончательно и стояла, наклонив голову и опустив глаза.
— Озорники какие, — сказал она, вдруг порозовев. — Проходите, пожалуйста, в горницы.
Они продолжали ее рассматривать целою толпой.
— Ну, право же, идите, — повторяла она беспомощно.
И опять Ивану Андреевичу сделалось смутно-больно за нее. Этот дом продолжал ему казаться гадким приютом порока.
— Однако же, пойдемте, — сказал он.
— Безобразники, — заметил Кротов, снисходительно-возмущенно тряся головой. — Испортят девушку. Да, вот положение женщины из народа…
Они пошли вперед.
У Прозоровского шла игра. Посредине стола длинной стопкой стояли распечатанные колоды карт. Тут же рядом валялись кучей уже сыгранные карты. Играло несколько пожилых людей и один черненький юноша с разгоряченным красным лицом и болезненно горящими глазами.
— В банке восемь рублей, — сказал толстый человек с перстнями на пальцах и бритым актерским лицом.
Возле него лежала куча зеленых и синих кредиток и масса серебряной мелочи.
Прозоровский без сюртука и жилета обернулся на вошедших и встал. Лицо у него было тоже красно и как будто расстроенно. Губы и брови подергивались.
— Баста! — сказал он. — Машенька, пива и чаю в гостиную. — А! — продолжал он, узнав Ивана Андреевича. — Когда-то!..
Он сделал кисло-меланхолическую гримасу и, опираясь левой рукой о встречные стулья, пробрался к пришедшим.
Волоса у него торчали непричесанными вихрами, во всей фигуре было что-то неопрятное, «изжитое», сказал про себя Иван Андреевич. Он даже почему-то почти не узнал Прозоровского.
Здороваясь, Прозоровский несколько раз рассеянно ловил руку Ивана Андреевича.
— Вы что мне приказали? — спросила Маша, неслышно появляясь в дверях.
— Я тебя не звал, — удивился он.
— Ты велел ей подать в гостиную пива и чаю, — сказал худой и желтый господин, совершенно лысый, из числа играющих.
— Что верно, то верно. А разве я приказывал?
Прозоровский улыбнулся, по обыкновению, застенчиво оставляя рот открытым.
— Ты лучше объясни нам, как же это, брат, у тебя так вышло с Лизуткой? — громко кричал от двери Бровкин.
Прозоровский вдруг засмеялся долгим веселым смехом.
— Целая история. Как его?… Этот…
Он усиливался что-то вспомнить.
— Гаранька, — сказал строго от порога Бровкин.
Вообще, у него были с Прозоровским теперь какие-то новые, строгие отношения.
— Гаранька, да, — вспомнил Прозоровский. — Улизнула… отправилась… Как это?
Он опять просительно посмотрел на Бровкина.
— Ушла к Гараньке, — сказал тот, сделавшись внезапно серьезно-грустным. — Да, брат.
«Он сильно пьян», — подумал Иван Андреевич о Прозоровском.
— А, мать их курица! — сказал раздраженно Прозоровский. — Гаранька мне не конкуренция. И, кроме всего, у нее брюхо.
— Смотри! — погрозил ему Бровкин.
Прозоровский хотел налить пива и уронил на ковер бутылку, которую взял в руки.
— Оставь уж, — угрюмо отстранил его Бровкин и многозначительно заметил почему-то Ивану Андреевичу. — Все там будем.
— Где «там»? — не понял ничего Иван Андреевич.
Бровкин весело заржал.
— Черт, черт знает что! — ругался Сергей Павлович, потирая возбужденно ладонями стриженную голову.
— Давайте я сам налью.
— Я ничего не понимаю, — сказал Иван Андреевич.
— А, впрочем, я неправду об этом… о…
— О Гараньке, — подсказал Кротов, глаза которого зловеще и брезгливо щурились из очков.
— Благодарю вас… Да, о… о Гараньке… Он теперь поет:
Все, что кончается на ре,
Как, например, коньяк Депре,
Я обожаю.
Гараньку теперь рукой не достанешь. Купил себе воротнички… по праздникам носит… и… это…
Он сделал руками движение, напоминающее игру на гармонии.
— Гармонию, — подсказал Кротов.
— Гармонию… В управляющие из дворников так и глядит. Эта ходит у него теперь… бусы в десять якусов…
— Кто эта… Лизунька твоя?
— Почему моя? — вдруг возмутился Прозоровский.
Руки его бешено заходили.
— Ну, ладно, успокойся.
Бровкин положил ему руку на плечо.
— Не моя, а Гаранькина теперь. И морда у этого Гараньки птичья… ястребиная, хищная. Кто сумел… сумел…
Он щелкал пальцами, подыскивая выражение.
— Вскружить голову? — спросил Кротов.
— Нет, взять.
Он укоризненно посмотрел на Кротова.
— Именно взять. Вы понимаете?
Он необъяснимо волновался и вдруг нашел глазами Ивана Андреевича.
— Кто сколько может взять. Один одной бабы не удержит, другой может двух, трех. У этого… у Гараньки… одна семья деревенская, здесь — другая… и всех баб он в кулаке держит…
— И Лизуньку бил? — тоном специалиста осведомился Бровкин.
