— Да, женщина, если хотите, не понимает благородства. Она не доверяет и мучит. Я скажу вам откровенно…
Он понизил голос.
— Принято говорить, что я счастлив в браке. Нас ставят в пример.
Он надел очки и страдальчески посмотрел сквозь них на Ивана Андреевича.
— Но мы несчастны… оба. Понимаете?
Иван Андреевич сочувственно кивнул головой.
— Я — человек от природы занятой и деликатный. Я лучше смолчу, но это все ложится на сердце. Главное: бесцельность! Женщина вас мучит бесцельно. Она потом страдает сама, но мучит непременно, подло мучит. И это ложится на сердце. Вы понимаете меня?
Хотя Иван Андреевич не понимал, на что он намекает, но ему был понятен общий смысл его слов, и он кивнул головой.
— Вот я вам сейчас расскажу, но, разумеется, между нами. Пустяки, разумеется, а не могу забыть. Когда мы поженились и жили на даче, то на другой день пошли к обедне… так случилось. Было жаркое солнечное утро. И Сережа с нами пошел… брат ее, Сергей Павлович… Вот который сейчас плакал. Она раскрыла свой зонтик и передала мне, чтобы я над ней нес. Правда, дорога была пыльная, и она обеими руками подобрала платье. Мне было неприятно идти за ней этак, с зонтиком, и я ей сказал. Ничего обидного! И Сергей надо мной смеялся. А она обиделась, и это была наша первая супружеская ссора.
Он помолчал и придвинулся еще ближе.
— Потом бывало и обиднее, а этого вот до сих пор забыть не могу. Так и шел за ней две с половиной версты с зонтиком… точно в Китае или Индии. И это ложится на сердце. И так прошла жизнь. Я — человек от природы занятой и деликатный. Уступчивость в моей природе. Я люблю мир, но чем он покупается? Какой ценою? Вы понимаете?
Он пожал плечами.
— Женщина не ценит деликатности.
Он возбужденно замолчал.
— Скромность? — вскрикнул внезапно в противоположном углу Прозоровский. — У женщины? Ерунда или… как это? Самообман, оптическая абберация!
— Все-таки есть, есть, — говорил настойчиво лысый и желтый господин. — Вы почитайте у Дарвина. Тут закон полового отбора… женщина краснеет непроизвольно… природа тут преследует свои виды.
— А я вам говорю: она нарочно краснеет. У женщины нет стыда. Стыд только у этого…
— У мужчины, — подсказали ему.
— Этот Гаранька меня тронул, — продолжал Кротов.
Вдруг глаза его сузились, он таинственно пригнулся к Ивану Андреевичу и ядовито хихикнул:
— А как думаете, не наградил господин Прозоровский французскою болезнью этого беднягу Гараньку?
Он поднял брови выше очков и, вытаращив глаза, расхохотался.
— Что же вы находите в этом смешного? — возмутился Иван Андреевич.
— И трогателен и жалок этот Гаранька, как все наши русские Гараньки. У них всегда есть какой-нибудь общий незаметный враг. Они невежественны и наивны. Через полгода в семье этого злосчастного Гараньки назреет такая трагедия, что упаси Боже! Ах, уж эти злополучные наши «гаранькины» опыты.
— Так что же вы предложите в обмен? — спросил Иван Андреевич, раздражаясь.
— Взамен Гараньки и его «опыта»? Вы это серьезно?
— А почему бы и нет?
Кротов рассмеялся.
— Ну, вы, я вижу, увлеклись не на шутку.
— Однако же, что вы все-таки можете предложить взамен?
— Смотрите… Послушайте, что они там говорят, — дипломатично увернулся Кротов от ответа.
— У каждой женщины стыд это только… как его? — кричал Прозоровский.
— Защита? — подсказывали ему. — Кокетство?
— Нет, оружие, орудие… Да, вот именно орудие, которым она распоряжается по своей… по своему усмотрению. Вы не согласны? До поры, до времени… А в этой… как ее?.. в своей основе она лишена стыда. И когда она видит, что… как это? стесняться нечего, тогда… сделайте мое вам одолжение… монпансье в бутылочку.
В это время вошла сильно заспанная Маша, неся откупоренные бутылки содовой.
— Я вам каждую женщину и девушку раздену публично. Не согласны? — говорил Бровкин. — За приличное вознаграждение каждую.
— Вот Маши, например, не разденете, — сказал желтый господин.
— И Машу раздену.
Он порылся в брюках и вынул прямо из кармана скомканную красненькую.
— Машенька, твои. Можешь?
Он смотрел на нее посоловевшими глазами.
— Что еще выдумали! — сказала она. — Бесстыдники.
— Я прибавлю, — пробасил Бровкин и, открыв тугое портмоне, вынул и положил на стол в общую кучу несколько золотых монет. — Все твои, красавица. Ну, кофту и прочее долой.
Она в страхе и недоумении поглядела на сидевших и на деньги.
— Без обмана, моя дорогая. Можешь хоть сейчас взять. Только… лишнее долой… Понимаешь?
— Как же, стану я…
В глазах ее изобразилась тоска.
— Что выдумали! Которая это для вас при всех нагишом будет?
Внезапно она разрыдалась, спрятав лицо в согнутый локоть.
— Разденется… Пари! — сказал актер.
— Не разденется, — засмеялся желтый и лысый.
Бровкин подсыпал еще золота.
— Все твое. Смотри, дура.
Она взял Машу за руку, в которую она прятала лицо, и потащил к деньгам. Она стала остервенело вырывать руку.
— Тридцать пять рублей, — сосчитал актер. — Заработок, относительно, недурен.
Она насторожилась.
— Обманете… Вы известные обманщики.
Все расхохотались.
— Ну вас к Богу. Пустите.
Бровкин собрал деньги в горсть.
— Держи.
— А что снять-то?
Она смотрела на него, откачнувшись верхнею частью туловища назад. Ее губы и глаза выжидающе и лукаво улыбались.
— Все.
— Ишь вы какие! Как же! Я, небось, девушка.
Подумав и посмотрев в сторону и на потолок, она сказала:
— Прибавьте.
И опустила низко голову.
— Бита! — крикнул желтому господину актер.
— Нипочем не разденется, — ответил тот уверенно. — Или разденется, да не совсем, а так… только пококетничает. Нет, батенька, тут инстинкт. Натурщица, курсистка, актриса, те разденутся, а эта — нет.
Он спокойно выпил содовой и закурил.
— Всякая разденется. Пари. На сколько? — кричал актер.
Они хлопнули по рукам на десять рублей. Бровкин рылся в портмоне.
— Получи еще.
Маша вопросительно посмотрела на Прозоровского. Он сделал движение, приказывающее раздеться.
