Иван Андреевич остановился.
— Ей будет тяжело читать это признание. Ведь это подразумевается само собой.
У Лиды было некрасиво пожелтевшее, возбужденное лицо. Она упрямо и жестоко сдвинула брови.
— Хочу.
Он написал фразу в несколько измененном виде:
— «Моя теперешняя жизнь, как ты сама понимаешь, слишком захвачена новыми ощущениями»…
— Ты стыдишься написать, что любишь меня? Тогда мне не нужно этого письма. Если хочешь продолжать, то прибавь: «моей безграничной любви к Лиде».
Она сидела, обхватив голову на затылке руками и положив локти на стол. Глаза ее были влажны.
Он написал, заменив слово «безграничной» словом «глубокой». Она брезгливо усмехнулась.
— Если это для тебя может иметь значение, я не так мелочна. Но я бы на твоем месте этого не сделала.
В глазах ее мелькнул нехороший блеск. Закрывши их, она некоторое время сидела молча, со страдальческой морщинкой между бровей.
— Ах, какая тоска! Но все равно. Надо преодолеть. Один раз в жизни.
Она постучала себя кулаком в грудь.
— Вот тут сидит что-то. Не могу себя превозмочь. Как дойдет до этого, так и начинает мутить. Но это вздор.
Она с усилием и презрительно подняла брови.
— Пиши: «Никогда я не был тебе так благодарен за свободу, которую ты мне даешь, как теперь. Я никого не виню в прошлом, менее всего тебя, даже охотно, как и ты, вспоминаю отдельные светлые мгновения».
Она заломила с тоской руки и сказала скороговоркой сквозь стиснутые зубы:
— Это уступка тебе… Пиши: «и был бы рад, если бы ты была так же счастлива, как теперь я».
Он дописал и прочел. На мгновение написанное ему показалось, до некоторой степени, правильным ответом на письмо жены. Женщины как-то лучше и трезвее улаживают подобные отношения. Он сделал приписку относительно Шуры.
Она задержала его руку.
— Подпишись твоею фамилией, а не именем.
После некоторого колебания он подписался: «преданный тебе И. Дурнев». И это вышло грубо, резко, несправедливо. Но Лида уже отобрала письмо и внимательно его перечитывала.
— Так.
Она опустила его на колени и долго смотрела в одну точку перед собою. Потом перевела глаза и так же посмотрела на него.
— Все это правда, что написано в этом письме?
Он кивнул головою.
— Надпиши конверт и дай мне перо.
Когда он кончил писать, она взяла перо и своим твердым, энергичным почерком сделала быструю приписку в конце письма:
— «Многоуважаемая Серафима Викторовна! Я пользуюсь случаем выразить вам мои лучшие чувства уважения и преданности. Надеюсь, что между нами могут установиться только искренно-дружеские чувства.
Преданная вам Лидия».
Тот же недобрый огонек блеснул опять в ее глазах, когда она запечатывала письмо. Положив письмо в сумочку, она быстро оделась и пошла его опускать.
Прошло пять долгих минут, в течение которых Иван Андреевич живо представил себе всю свою предыдущую жизнь с женою, и губы его невольно и явственно произнесли:
— Это жестоко.
Хлопнула нервно дверь, и вошла запыхавшаяся Лида. Остановившись на мгновение в дверях, она посмотрела на него холодным, усталым взглядом и сказала:
— Все.
VII
Боржевский, против ожидания, встретил его добродушно и даже предупредительно-ласково, как встречают трудно-больных, которым принято все прощать. Только теперь он почему-то принялся величать Ивана Андреевича «барином».
— Маша! — крикнул он жене, — нам бы с барином закусить перед походом.
Но Иван Андреевич не спросил его, куда он собирается с ним в поход.
На улице их ждал извозчик.
— За переезд! — сказал Боржевский. — Там поле, холодно. Вы бы подняли воротник.
Потянулись длинные заборы и полуразвалившиеся лачужки, и город кончился. Подъехали к белому железнодорожному шлагбауму. Промчался паровоз, выбрасывая густые клубы дыма, наполовину окрашенные в цвет пламени. Шлагбаум отворили, и они выехали в поле, за которым начиналось с одной стороны кладбище, непонятно черневшее вдали за белой низенькой оградой, а с другой — была расположена раньше неизвестная Ивану Андреевичу слобода с правильно, по линии, протянувшимися домиками, кое-где освещенными керосинокалильными фонарями.
Иван Андреевич догадался, что это и есть та самая слобода «за переездом», куда ездят по ночам кутить холостые компании. Он не представлял себе ясно, зачем он и Боржевский туда едут. Но, видно, так было зачем-то надо. В этом он вполне полагался на Боржевского.
И с тяжелым чувством большой, не охватываемой умом обиды он подумал о Лидии нехорошо и жестоко:
— Что ж, она сама этого хотела.
Но чего «этого»? Об этом он старался не думать. Он знал только, что почему-то не должен был бы этого делать. Не ради себя, а ради нее.
Они подъехали на один из фонарей и остановились на углу, возле нового, нарядного деревенского домика на высоком фундаменте. Прямо лежала безмолвная улица, освещенная обыкновенными керосиновыми редкими фонарями. Но, тем не менее, на домах, на тротуарах и на прочем лежала печать заметного благоустройства, точно они были не на самой дальней городской окраине, а где-нибудь поближе к центру.
Тут же, стоя, беседовали два ночных сторожа с бляхами на картузах.
В доме было тихо; даже ставни были закрыты, и только в небольшие прорезы, в форме червонного туза, виднелись белые кисейные занавески и яркий свет.
Боржевский постучал. Тотчас же отворилась дверь, точно их уже ожидали, и, оставляя ее на цепочке, в щель осторожно и вкрадчиво выглянула очень прилизанная лысая с рыжими усиками голова.
— Вам кого? — спросила она тихо.
Боржевский в тон ей понизил голос.
— Гостей много?
— Никого нет. Пожалуйте. Не узнал вас, извините.
— Значит, быть богатым.
— Видно, что так, Иван Антонович.
И Иван Андреевич сообразил, что Боржевский бывает здесь под псевдонимом Ивана Антоновича.
— Если в зале никого нет, веди нас прямо в зал. А Тонька все еще у вас?
— Пока здесь. Еще не выходила.
— А не лучше ли прямо к ней? Вот им (он указал на Ивана Андреевича) неудобно встречаться с посторонними.
— Понимаю-с. Только посторонних сейчас нет. Сами знаете, сейчас еще рано.
В просторной, чистой, высокой, пахнувшей смолистыми стенами нового помещения передней они разделись, и Иван Андреевич вслед за Боржевским вошел в ярко освещенный небольшой зал с теми самыми кисейными занавесками на окнах, которые были видны в прорезь ставень. По стенам желтые буковые стулья, и на одном из них, рядом с белой жарко натопленной блестящей изразцовой печкой — черная двухрядная венская гармония.
