Покой и нега кончились, небо перестало возвышаться над ним, сдавив тяжеловесной плитой грудь, чистый воздух и запахи трав наполнились ароматами смерти, гари, крови и страха, смешанных с отчаянием, болью и обречённостью.
Маттиус заворочался на земле, приподнялся на локтях и сел на траве, уставившись в лицо бармена Джонни, спокойно ожидавшего возвращения его из страны грёз и отдохновения.
– Хорошие стихи, кстати, – вежливо похвалил работу Лонгина бармен. – Очень кстати пришлись сейчас, не находишь?
Монах тяжело вздохнул, поднимаясь с земли и садясь напротив собеседника, отбросил с лица мокрую и грязную прядь волос и уставился на него колючим взглядом.
– Чего ты хочешь, Хранитель?
– Кхе-кхе… – Джонни закашлялся от неожиданности. – Давненько меня так никто не называл, мой юный друг. Я хочу знать, кто ты такой? И почему Потребитель не унёс твою душу в коллекцию. Признаться, этот факт твоей биографии удивил даже меня. Тебе можно легко причинить вред, как мы недавно убедились с Судьёй, но ты остаёшься жив. Неизменно, во что бы то ни стало, потрёпанный или побитый, на грани смерти, на грани безумия, но живой. Маттиус Лонгин, кто ты такой? Я выполнил свою часть сделки, позволил Судье уйти исправлять свои ошибки. Я отпустил его из обречённого города, потерявшего свою душу, как и из мира, который должен переродиться заново. Хотя должен был оставить заносчивого щенка именно здесь, чтобы Ричард с полна ощутил своё бессилие перед Предназначением. Да и вообще, ему пошло бы на пользу немного умереть…
– Чума, принесённая Потребителем, тоже входила в сделку? – ровным голосом осведомился Лонгин, потирая затёкшие от однообразной позы руки и шею.
– Чума – лишь средство очищения, – безразлично пожал плечами Джонни. – Наводнения или сжигания городов уже неактуальны, – он тонко улыбнулся, напомнив Маттиусу того самого Потребителя. – Какая разница, в чём сгорит мир? В войне, чуме, пламени или любви? Этот мир обречён, и с этим уже ничего нельзя сделать.
– И каждый его житель обречён? – сорвался Лонгин, яростно уставившись на Джонни. – И мои братья в аббатстве святых Петра и Павла? И дети Лондресса? И всё вокруг?
Джонни неопределённо пожал плечами, давая понять, что у него нет ответа на эти вопросы.
– Послушай, – мягко, как ребёнку, начал объяснять Джонни, – пойми, Маттиус, это решение принимал не я. Вернее, не только я. У каждого живого существа, как и у неживого, есть душа. Энергетическая оболочка, внутренний свет, аура, назови, как хочешь. И если рассматривать всё вкупе, то и у мира, который состоит из миллиардов частей и частиц, тоже есть душа. Иногда миры теряют душу, мертвеют. И тогда в них уже невозможно жить тем, кто ещё сохранил в себе эту субстанцию. Потребитель, как и все события до него, не были случайностью. Поверь, я знаю множество миров, некоторые из них даже нельзя назвать изначально живыми. Я видел, как искусственные миры, призванные служить обучению их жителей, обретают душу в процессе существования. Я видел, как молодые и энергичные планеты теряют эту душу. Этот мир обречён, Маттиус. И приход Судьи, а за ним и Потребителя, как и чума, всего лишь следствие совершённых ранее ошибок.
Лонгин молчал довольно долго. Сидел, обречённо глядя на колышущиеся дубы и вязы по сторонам, поджав губы и сдерживая слёзы, а потом ответил:
– Ты хотел знать, кто я? Почему я остался жив? – голос у него стал глухим и горьким, будто Лонгин преодолевал какую-то неимоверную боль внутри себя. – Ответ прост: я и не выжил.
Джонни не сдержался и бросил быстрый взгляд в глаза монаху, проникая в самую его суть, внимательно уставившись на него. Лёгкий ветерок как раз растрепал светло-русые волосы Маттиуса, бросив на перепачканное гарью и грязью лицо пару прядей.
– Всех вокруг интересовало, – с ноткой грусти продолжил Лонгин, – как я сумел выжить. Почему Потребитель не убил моё тело, как оно живёт без души. А всё оказалось куда проще. Он убил тело, а вот душа осталась. Подавился он моей душой, вот и всё. Не пролезла она у него в его глотку. И раны мои – это лишь то, что может ранить душу. Отчаяние, боль, предательство, гнев, низость, слабость оставляют на мне раны. А вот к смерти физической я отношусь уже философски. Не тело моё без души бродит по этим землям, а душа без тела. Вот и весь секрет, Хранитель. И мне удивительно, что ты этого так и не понял.
– Я слишком увлёкся Судьёй, – буркнул бармен, поднимаясь на ноги. – Слишком увлёкся, – покачав головой, повторил он себе под нос. – Удачи тебе, бессмертная душа монаха Лонгина.
Джонни поднялся на ноги, заложил руки в карманы кожаных штанов и зашагал прочь, повесив голову.
– Возвращайся домой, Джонни, возвращайся домой, – глядя ему в след, обронил Лонгин.
Маттиус остался сидеть, вслушиваясь в беспокойные звуки птичьих трелей, становившихся всё громче и ярче по мере того, как неторопливый шар солнца взбирался по небосклону выше и выше. Пушистый золотой шарик звезды, под которой скоро исчезнет обречённый, сожранный чумой мир. Мир, в котором родился Лонгин. Мир, в который пришёл Потребитель и бармен Джонни. Мир, ссудивший свою душу за какие-то подарки или продлённое время.
За стенами зелёных листьев и коричневых узловатых стволов пряталось аббатство святых Петра и Павла, с распахнутых ворот и резных барельефов которого безразлично взирал на агонизирующую землю прорастающий лозами бог. Как всегда, бесстрастный, спокойный, всепрощающий и всеобъемлющий бог, чья милость и спасение пришлись бы кстати именно сейчас.
Но ворота аббатства в такой час были закрыты, небесный повелитель молчал, горожане доедали и допивали свои души в развернувшемся чумном пире, единственный летописец дней ушёл прочь со своей книгой, а в утренней тишине сидела на полянке под вязами и дубами последняя живая душа…
Глава 13. Романов и Ханна
Он войдет, никого не спросив,
Ты полюбишь его не сразу.
С первого взгляда он некрасив,
Со второго – безобразен.
Пикник – Самый Звонкий Крик – Тишина
13.1. Романов и Ханна. Монодиалог
17/18 августа 2278 года
Марк, слегка ссутулившись, сидел в массивном деревянном кресле. Дерево, холодное на ощупь, бархатисто отзывалось на прикосновения пальцев, когда полковник, глубоко задумавшись, проводил рукой по подлокотникам, украшенным резьбой и массивными медвежьими мордами. Рядом, на низком столике, бесшумно мерцало в приоткрытой шкатулке загадочное зеркало, так грубо и нарочито всученное Романову и его нынешней команде…
Когда бывший полковник вспоминал игру, и вообще все события предыдущих часов, ему начинало казаться, что он попал в гротескный сон безумного художника-сюрреалиста, доживающего годы в частной клинике для богатых психов. Эклектика, Мандрагора – эти миры так выбивались из общего ряда серых и скучных планет Протектората и Периферии, словно принадлежали совершенно другой вселенной, расцвеченной иными солнцами. Марк встряхнул головой, отбрасывая лезущие в глаза волосы, и вздохнул. Паранойя – паранойей, но сейчас его более всего тревожило иное чувство.
