Где-то вдали, на изогнутой границе неба и моря, вспыхнула и угасла зарница. Потом, спустя миг, ещё одна. Вспышки окружали некий объём пространства, походящий на невидимую пирамиду, или треугольник – видно было, мягко говоря, отвратительно. Киты, фонтаны, зарницы…
… – И я могу, мой верный друг, душу и тело наделить твои здоровьем, позволив вечность нервно ждать в былом, и смерть не сможет обмахнуть крылом тебя, и небо станет нашим изголовьем! – Актёр витийствовал, рассыпая обещания, как бисер, и мягко жестикулируя руками, словно сплетая сеть из темнеющего воздуха. – Мне нужно лишь согласие!
– Иди ты в задницу, со всем своим здоровьем, и носа не кажи оттуда сто веков… – Макс сплюнул, целясь в маску, но ветер отнёс плевок в сторону, и распылил. – На кой мне вечность, ну подумай? И власть, которую ты предлагал, засунь туда же. Нет, не пойдёт. Нет, нет, и нет. Не буду. Никогда. И не проси, скотина.
– Тогда… Как это не прискорбно мне, – Венецианец стряхнул с рук нечто невидимое, – твоё прервётся дело. И тело, что сейчас гниёт, и болью заражает душу в звёздном море, скоро умрёт. Погибнет. Прочь уйдёт, как уходили в бытие истоки, как рушились миры, как падали во тьму всех солнц шары – в ничто ты обратишься навсегда. Не принятые сущности игры тебе не станут оправданьем к чести…
– Как я хотел бы сдохнуть, тварь, с тобою вместе… – ядовито ответил Телль, скрывая за злостью внутреннюю грусть и осознание правоты Актёра. ОН чувствовал, что тело, оставшееся где-то там, умирает… Но только сейчас это понял. И, если не вернуться обратно в течение ближайшего времени – то даже это понимание канет во тьму, бесцельно растраченное. А его душа станет звеном, цепью, или ещё какой утварью того, кто носит маски и любит зеркала. – И перед смертью суметь нагадить тебе прямо в клюв этой драной маски, чтоб ты лопнул!
– Желание твоё сиречь лишь блажь. Ты сам не знаешь, каково, не умирая, и не сходя во тьму – не жить. И «сдохнуть», как промолвить смог блудливый твой язык, тебе сейчас по воле собственной, поверь, не светит – я буду вновь Вергилием твоим. И в Ад сведу по торному пути, длинной дорогой долгой смерти… – древнее существо, не снимая маски, транслировало Максу настолько объёмное ощущение плотоядной ухмылки, что того передёрнуло. – Но – не сейчас. Сейчас, коль мир – един, мне ждать потребно, пока его основы не разъест чума, и полчища крысиных королей не изглодают…
Он указал своими изящными длинными пальцами на далёкий, и недостижимый горизонт, где набухало тёмное облако, самим своим видом зарождая мысли о болезни и тлене. Внутри темноты тлели багровые нарывы огня, и Макс невольно содрогнулся ещё сильнее – такими холодом, безнадёжностью и болью веяло оттуда. Зарницы за спиной снова обрисовали контур пирамиды, вспыхнувшей золотом и осенним багрянцем…
Телль чувствовал себя, как кусок металла на архаичной наковальне – на таких японцы из Марианской диаспоры до сих пор ковали свои клинки самураев. Он словно плыл между жаром огня в горне внешнего мира, хладной плоскостью безразличной плиты звёздного моря, и неумолимо опускающимся молотом-смертью… Что могло выплавиться в этом горне? Что может отковать удар – один, больше он не выдержит, да и того будет многовато… Как отзовётся хрусталь и тёмная синева наковальни-моря?
На мгновение ему стало тепло и спокойно. Макс чувствовал, что он – не один, и откуда-то знал, что может изменить мир к лучшему… Но как, и почему – не знал.
– Делай своё дело, древний… – Телль изобразил всё возможное презрение на лице, и отвернулся. Созерцать набухшую гноем глобулу неведомого мира было не слишком приятно, но всё же – лучше, чем любоваться актёром «погорелого театра», как говаривала прабабушка Макса. – И пусть боги тебя осудят.
– Боги мертвы, сухи и прах их растворён в воде нездешнего звёзд моря, я неподсуден, вечен, и един! – речитатив взвивался тоном к небу, и резал Максу душу. Актёр, шурша тканью костюма, переместился так, чтобы Телль видел его. – Я скоро сам, коль будет суждено свершиться, превзойду их силу. Мне нужно лишь одно… Одна… Точнее, лишь один. Одна лишь жертва, лёгшая на камни, один удар ножа, одно лишь пламя.
– Уйди. Прошу. Дай мне покой… – Макс заслонил глаза опухшей рукой, и зажмурился.
Тихий шелест волн стал ему ответом. Венецианец сгинул, словно призрак, не оставив и следа. Чёрная опухоль гибнущего мира набухала на фоне звёзд и галактик. Из-за спины Телля веяло теплом и перезвоном хрустальных колокольчиков. Он медленно обернулся, но не увидел ничего.
– Не бойся, и не показывай вида, что удивлён, – раздался из пустоты тихий мелодичный голос, в котором слышались внутренняя сила и тёплая ирония, – просто выслушай…
Телль выругался.
– Чёртов актёришка, ты решил меня окончательно допечь сегодня своими фиглярскими фокусами?!
– Я – не он, – в голосе прозвучали нотки скорби. – Понимаю, тебе нужны доказательства, но у меня их нет. Могу только немного облегчить твои страдания – настолько, насколько допускают пределы отпущенного мне.
В лицо Максу подул странный ветерок, напоённый запахами трав и цветов, словно он находился на Земле, в весенней степи, чудом сохранившей за тысячелетия властвования человека своё разнообразие и жизненную силу. Мёд и полынь, водяная пыль от неведомого источника, и прокалённый солнцем песок на губах… И ему стало легче. Боль не оставила тела, но стала глуше, спрятавшись где-то на задворках сознания. Мысли потекли ровно, сильно, с ясностью, которая и при жизни была редко достижима, а уж здесь… «В этом месте, времени, или чем оно там является, – подумал Телль, – Очень сложно сохранить себя дольше, чем требуется окружающему миру, чтобы тебя переварить». Чьи это были слова, кто это подумал – он сам, или его неведомый гость-невидимка, Макс не знал. Но чуял, что это правда.
– Спасибо… – кивнул Телль в ответ. – Так намного лучше…
– Да. Я сожалею, что не могу большего, но и это – уже очень много, – голос дрогнул. – Времени мало, потому я буду краток…
– Погоди! Я признателен тебе за помощь, но объясни, что происходит? Кто эта скотина, что держит меня здесь? Зачем ему – я? Почему…
– Ох уж это вечное людское любопытство! – теперь чувствовалось, что гость в равной степени восхищён и раздосадован. – Даже перед гибелью души, и разрывом цепочки перерождений человек остаётся человеком, и задаёт мириад вопросов… Впрочем, никто и никогда не спрашивает того, что ему по-настоящему нужно. Ладно. Я утолю твою жажду знаний, Телль. Та «скотина», как метко выразился ты – хотя, как только его не называли те, кто лишился тела, или души по его вине – один из немногочисленного древнего народа, что существовал ещё в незапамятные времена, и прошёл долгую дорогу развития за миллионы лет до человечества. Они давно уже не имеют тел, и ушли, в большинстве своём, в чистую энергию, слившись со Вселенной… Таких, как он – остались считанные единицы. Почему они не покинули тварный мир? У кого-то есть долг, кто-то оказался не готов к переходу, а некоторые… некоторые решили, что могут схитрить.
– Схитрить? Древние? Погоди, ты говоришь про строителей Лабиринта? – Макса разрывало на части любопытство. – Но как могут такие существа оказаться такими… такими… тварями?
