А еще он говорил о любви.
– Ты чудесная девочка, – сказал он однажды. – И такая одинокая…
– Разве я одинока?
– А разве нет? – Генрих лежал в постели и, обнаженный, был прекрасен. Он напоминал Маргарите одну из матушкиных статуй, правда, ожившую и тем втройне драгоценную.
– Меня любят.
– Тобой пользуются… всех мужчин влечет твоя красота. Но что они знают о душе?
– А ты… – Она вдруг испытала преогромную обиду. – Что ты знаешь о моей душе?
– Ничего, – охотно согласился де Гиз. – Но я узнаю. Если будет на то твое желание. Станешь моею женой?
Она согласилась. Почему бы и нет? Чем он хуже дона Карлоса
[2]
? Или того же принца Себастьяна
[3]
, который и на портрете умудрялся выглядеть отвратительным, хотя все знают, что придворные портреты пишутся с великим преувеличением.
И пожалуй, с де Гизом Маргарита может стать счастливой.
Вот только матушка так не считала.
– Потаскуха! – Она отвесила Маргарите ощутимую пощечину. – Ты и вправду думаешь, что нужна ему? Ему нужна твоя кровь! Королевская кровь…
Она говорила.
О Гизах, замысливших взойти на престол. О глупости и распутстве Маргариты. О непристойном ее поведении, о котором знают, кажется, все… о многих иных вещах. И Маргарита слушала, надеясь, что, когда матушка выговорится – а ведь должно же было это когда-нибудь случиться? – ей позволят сказать хоть слово.
– Я люблю его, – пролепетала она, когда Екатерина, которая за прошедшие годы раздалась еще больше и теперь ходила с немалым трудом, смолкла.
– Что?
– Я люблю его. – Маргарита прижала руки к сердцу. – Пожалуйста, мама… умоляю… позволь мне быть счастливой!
И Екатерина со вздохом вынуждена была признать, что дочь ее унаследовала лишь горячую кровь, но не холодный разум.
– Любишь? Люби… но замуж за него ты не пойдешь.
Наверное, если бы не упрямство Маргариты, не ее слезы, матушка не стала бы спешить со свадьбой.
И не выбрала бы Генриха…
Матушка всегда недолюбливала Жанну д’Альбре, королеву Наваррскую, каковую именовала наглою выскочкой. Та платила столь же искренней нелюбовью, не способная ни понять, ни простить измены драгоценного своего супруга, которого Жанна обожала… а он, мало того, что предпочел ей какую-то девицу из окружения Екатерины, так еще и от веры своей отрекся, что для Жанны было вовсе невозможно. И пусть не имела она ни сил, ни возможностей отомстить изменнику, как и самой Екатерине, что сделала бы с куда большей охотой, но и смириться Жанна не могла.
О смирении Жанна предпочитала рассказывать другим.
К ней же самой тянулись гугеноты и просто изменники, недовольные правлением Екатерины. И разлад усиливался…
Они встречались, две женщины, разительно непохожие друг на друга внешне. Худая до изнеможения, блеклая Жанна, которая походила на всех святых мучениц разом, и низенькая пышнотелая Екатерина. Они улыбались друг другу, заверяя в вечной дружбе, и уязвляли словами, не имея причинить иного вреда.
И Жанна мечтала о дне, когда сил ее будет довольно, чтобы изничтожить и Екатерину, и всех католиков. Екатерина думала о том же, правда, уже касаемо самой королевы Наваррской и драгоценного ее сынка, как и всех еретиков-гугенотов…
Впрочем, Маргарита мало задумывалась о том. Политика вообще представлялась ей делом крайне скучным, запутанным. Да и хватало ей малого, любви де Гиза, который продолжал говорить о ней, пусть и дарил эту любовь не одной Маргарите, впрочем, и она сама не была верна ему.
Верность – почти так же сложно, как и политика…
– Мне жаль это говорить, – произнес он однажды голосом, преисполненным печали, – однако ваша матушка настаивает на моем браке…
– С кем?
Сердце заледенело, впрочем, ненадолго. Уж очень было оно непостоянным, это сердце, и Маргарита привыкла к переменчивому нраву его.
– Разве это имеет значение? Не с тобой, душа моя…
Маргарита вздохнула, она все еще надеялась, что матушка образумится. Гизы богаты, едва ли не более богаты, чем сама королевская семья. Знатны.
И связи их бессчетны… и разве этого недостаточно?
– Мне придется уехать. – Генрих поцеловал руку Маргариты. – Но и в отъезде я буду помнить о вас… я буду помнить о вас вечно.
Солгал.
Но тогда Маргарита искренне поверила, что слова его – правда. И разве не так надлежит делать, когда злая судьба в лице матушки-королевы разлучает возлюбленных?
– Я тоже буду помнить о вас, – пообещала она, почти не сомневаясь, что сдержит обещание.
А в скором времени, когда де Гиз и вправду покинул королевский двор, Екатерина, призвав дочь к себе, объявила собственную волю.
– Он же… он… – Маргарита была удивлена, поскольку, пусть дорогой Эркюль и говорил о возможности этого брака, но она не верила.
Уж слишком сильна была ненависть матушки к Жанне.
Вдовствующая королева, которая терпеть не могла, когда ей перечили, нахмурилась.
– Он не католик! – Маргарита сложила руки на груди. – Матушка… вы же не хотите, чтобы я изменила вере своих отцов… чтобы душа моя была проклята…
К будущей свекрови своей, которая, говоря по правде, внушала Маргарите несказанный ужас одним своим видом, она обратилась куда как вежливей.
– Я согласна и буду повиноваться супругу и его матери в разумных вещах. – Маргарита склонила голову, признавая над собой власть этой некрасивой, до срока постаревшей женщины с пылающим взором. – Но не изменю веры, в которой была воспитана, даже если мой муж станет монархом всего мира…
Жанна была недовольна.
– Жена должна следовать за мужем…
Она ведь последовала за своим, покинув скалистую и такую безопасную Наварру, дабы прибыть в Париж, где годы провела почетною гостьей Екатерины. И о том гостеприимстве не забыла.
– Нет. – Маргарите удалось выдержать взгляд темных глаз, столь ярких, что почудилось, будто пылает в них адское пламя.
А в то, что все гугеноты являются если не демонами, то пособниками сатаны, Маргарита верила почти искренне. Ведь недаром же ей столько о том твердили?
