– Почему глупость?
– Потому что он должен был умереть. Сама посуди, если расчет был именно на это, то зачем позволять потенциально мертвому мужу тратить деньги, которые наша Варенька считала своими?
С этой точки зрения Саломея проблему не рассматривала. Далматов же, после долгой паузы, продолжил:
– А вот если она надеялась, что доктор будет жить, тогда да… тогда имело смысл позволить ему создать новый Центр. Тот бы стал приносить доход…
– Если она рассчитывала, что он умрет позже?
– Насколько позже? Первые двое умерли в течение года после свадьбы. Доктор прожил полтора… и так перебор… нет, дело в другом…
– Паук?
– Паук, – согласился Далматов. – Паучиха… паучихи после спаривания сжирают партнера. Знаешь почему?
– Нет. И не уверена, что хочу знать.
– Самцы пауков могут спариваться только один раз. Но продолжают брачные танцы… путают даму… вот, чтобы не тратить время на выбор, она его и сокращает. Заодно и ест, что тоже важно.
Саломею замутило.
– Извини, я… пожалуй…
– Это ты извини. – Далматов встал. – Мне надо думать, о чем говорю… знаешь, ведет, как пьяного… а главное, что я ничего не пил из ее рук. Не ел. И к чертовому пауку не прикасался… он не мог принадлежать Маргарите Валуа… слишком молодой… но вот если предположить…
Далматов подошел к книжным полкам и провел пальцем по запыленным корешкам.
– Медальон… в медальоне что-то хранилось… что-то важное… например, ее волос, тогда имеет смысл… она была очень красивой женщиной. Смертельно притягательной, я бы сказал. И сердца любовников она бальзамировала. На память. Рыжая, не смотри так, у каждого свое понятие о сувенирах. Но муж у нее был один. И с ним у Маргариты отношения сложились очень даже неплохие… он прятал ее любовников. Она заботилась о его фаворитках. Полная семейная гармония. И после развода мало что изменилось… Маргарита оставалась ему другом, у которого король всегда мог найти понимание… нет, она совсем не та, которая способна убить…
Далматов повернулся.
– Но вот завлечь… увлечь… ей всегда важно было почитание мужчин.
– Приворот?
– Возможно. – Он кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями. – Но не убийство… убийство не вписывается… они все трое были нужны Варваре…
– Значит, убивал кто-то другой.
– Похоже на то. – Вымученная улыбка и пот на висках. – Рыжая… мне и вправду, похоже, стоит прилечь. И… посидишь со мной?
– Даже за руку подержать могу, только сестрицу свою выпровожу.
– Нет.
– Почему?
Отказ резанул.
Ему нравится Варвара… пусть даже у этой симпатии искусственные корни, но ведь нравится же! И Саломея прикусила губу, сдерживая обидные слова.
Он взрослый. Он сам прекрасно понимает, что происходит.
Разберется.
– Рыжая, – задумчиво произнес Далматов. – Мне вот, конечно, глубоко приятно, что ты так ко всему относишься, но дело не в твоей сестрице… дело в том, что тот, кто убивает ее мужей, вполне способен устранить и саму Вареньку. А мне кажется, что, если это произойдет, ты опечалишься.
И улыбка кривоватая.
Все-таки он сволочь, но сволочь близкая и родная в чем-то.
– Думаешь, дело в ней?
– Это наиболее простой вариант. Трое мужчин. Друг с другом у них мало общего, исключая разве что нашу красавицу… следовательно, дело в ней.
Варвара, конечно, не образец морали и нравственности, однако убивать, чтобы досадить…
– Если бы у нее были такие враги, она бы сказала.
Далматов покачал головой:
– Если ты не знаешь о своих врагах, это еще не значит, что у тебя их нет.
И в этом он был, несомненно, прав.
В таком случае здесь врагов искать бессмысленно. Надо отправляться на малую родину.
– Завтра, – сказал Далматов. – Отлежусь. Полегчает. И отправимся.
– Я и одна могу.
Он покачал головой: одну он Саломею не отпустит. Вот бестолочь…
Далматов плохо спал, с ним такое и прежде случалось, и слабость была знакома, и мигрень появилась треклятая. А с нею и вонь.
Воняло из-под кровати.
И от стен.
От самого этого дома, который не иначе как чудом на куски не разваливался. И Далматов с трудом сполз с постели.
Темень за окном.
И надо добраться до кухни… или для начала – до столика, на котором стоит заветный кофр.
– Слабак, – раздался над ухом такой до отвращения знакомый голос.
– А ты вообще мертвец.
Отец рассмеялся. Он и в прежней жизни смеялся много, заливисто, и смех этот был частью маски, а маски отец хорошо умел держать.
– Слабак… всегда был… я знал, что из тебя не выйдет ничего путного. – Он не уходил, держался рядом, и Далматов явственно ощущал гнилой запах его тела. Сквозь смрад пробивались ноты шафрана и сандала – любимой его туалетной воды.
До столика – пара шагов, но шатает. И кажется, вот-вот снова вырвет.
Далматов остановился, упершись в кресло, которое весьма кстати оказалось на пути. Он стоял долго, показалось, целую вечность, но на деле – не больше нескольких минут. Пульс бухал в висках, а голос сделался громким, оглушающим:
– И на что ты надеешься?
– Тебя нет.
– Ты всегда меня разочаровывал, – сказал брюзгливо, раздражение явное, от которого в пот шибает. – Весь в мать. Та тоже только и умела, что притворяться больной…
– Я здоров.
Здоров. Просто надо до столика добраться… проклятье, ведь прежде оставлял лекарство у постели, под кроватью. И на прикроватной тумбочке, чтобы только руку протянуть. А вот теперь расслабился…
– Несобранность. Неспособность мыслить. Ограниченность. – Отец перечислял недостатки с преогромным удовольствием, и для галлюцинации был вполне себе убедителен.
– Илья? С тобой все хорошо?
Саломея вошла без стука. В теплом халате она выглядела такой до отвращения домашней, что Далматов рассмеялся, правда, от смеха стало хуже.
– Бестолочь. – Кто это сказал, Саломея или галлюцинация, Далматов не знал, но на всякий случай согласился с обеими.
Как есть бестолочь.
Беспечная зарвавшаяся бестолочь.
Вспыхнувший вдруг свет ночника прервал смех. И боль стала почти невыносимой.
– Извини, я забыла. – Голос Саломеи доносился откуда-то издалека. И свет она выключила, но тот все равно остался разноцветной гудящей мошкарой. – Прости, пожалуйста… Илья, приляг.
