– Карл? – Она отложила вышивание, которым занималась, когда желала отвлечься от недобрых мыслей или же иного беспокойства. – Что-то случилось?
– Маргарита пожелала с тобой говорить. – Карл подтолкнул сестрицу, которая под ледяным матушкиным взглядом разом растеряла былую смелость.
– О чем же, дочь моя, вы желали беседовать со мной в столь поздний час? – Голос Екатерины был медово-сладким, что, впрочем, нисколько не обмануло Маргариту.
– О моем супруге… прошу вас, матушка… – Она упала к ногам той, которую боялась безмерно, признавая всецело власть ее над собой. – Пощадите его… умоляю…
Она говорила сбивчиво, страстно, о Париже, который не простит этих убийств, о всей Франции, о прочем мире, где ее и матушку запомнят клятвопреступницами… она позабыла о своем собственном страхе перед Екатериной и боялась лишь одного – что опоздала.
– Дочь моя. – Екатерина поднялась с немалым трудом. – Нам отрадно видеть, что ты столь заботишься о душе нашей и короля… и мы, конечно, понимаем твое беспокойство. Но ныне вершится то, что должно, во имя Господа и истинной веры.
Она слишком долго терпела отступников.
И Жанну.
И сыночка ее, который был жив… пока жив… все ж таки некоторые вещи требовали тщательного осмысления.
Убийство короля Наварры на его собственной свадьбе могло доставить куда больше проблем, нежели выгоды… а вот его отречение…
Екатерина вспомнила зятя, слабого, пьяноватого и веселого, увлеченного фрейлинами… ее дочь и то больше характера имеет, не говоря уж о покойной Жанне. Вот та и вправду скорей умерла бы, нежели отступила бы от веры.
Генрих… Генрих – дело иное. Ныне он заперт.
Перепуган.
И уже почти смирился с собственной смертью. Будет ли он благодарен за спасение? Вряд ли, люди, подобные ему, имеют о благодарности весьма смутное представление. Впрочем…
– Встаньте, дорогая моя, – сказала Екатерина. – Встаньте и утрите слезы. Ваш супруг жив. И судьба его находится в ваших руках…
Эти руки были бледны и слабы.
– Пойдите к нему. Поговорите, как говорили со мной. Скажите, что у него лишь один путь. Пусть примет веру истинную, пусть преклонит голову перед Господом и папой… и будет спасен, телом и бессмертною душой.
Екатерина перекрестилась.
– Да, матушка, – только и сумела ответить Маргарита.
Ей вновь было страшно.
И неловко.
Она при живом воображении своем сразу представила себя, запертую, ожидающую смерти… и единственное спасение от нее – отречение от католической веры… и сердце Маргариты оборвалось.
Согласилась бы она?
Или предпочла бы смерть, как истинные мученики веры? Увы, Маргарита подозревала, что мученицы из нее не вышло бы. Она слишком любила жизнь. И потому, войдя в покои, в которых заперли несчастного ее супруга, так обратилась к нему:
– Любезный Генрих…
Он, сперва отшатнувшийся от двери, решив, что пришли верные королю люди, дабы забрать его жизнь, увидев Маргариту, скривился:
– Что вы здесь делаете?
Теперь она, в измятом платье, растрепанная, была ему особенно неприятна. Глядя на нее, Генрих видел не женщину, но нечто в высшей степени отвратительное, дочь дьяволицы.
Отродье тьмы.
– Пытаюсь спасти вас. – Маргарита встала на колени. – Я беседовала с матушкой, и она обещала, что вам оставят жизнь, если вы проявите благоразумие… если вы отречетесь от своих заблуждений…
– Своей веры…
– Заблуждений, – упрямо повторила Маргарита. – И вернетесь в лоно католической церкви. Тогда и вера, и Господь, и я сама стану вам защитой…
– Я согласен.
Он, проведший взаперти без малого час – и час этот показался ему вечностью, – успел представить тысячу смертей, одна ужасней другой. И проклял тот час, когда ведомый жадностью, поддался на матушкины уговоры.
Будь она жива…
Маргарита растерялась. Она готовилась к тому, что уговаривать супруга придется долго, и искала новые и новые аргументы, он же… он и не пытался возражать. И сейчас, растерянный и слабый, был ей неприятен.
– Идите. – Генрих вспомнил, что он король, пусть и королевство его было далеко, а верных подданных и вовсе, быть может, не осталось. Разве что нелепая его супруга. – Ну же, вставайте… идите… скажите ей, что я принимаю ее условия…
Вялый взмах руки, слабое подобие повелевающего жеста…
– Идите… скорей… я устал ждать.
Он повернулся к Маргарите спиной.
Далматов не чувствовал себя женатым.
Безумное решение, но почему-то не вызывало желания немедленно его отменить. В принципе отменить. И призрак Варвары поблек.
Интересное дело. Штамп в паспорте как метод избавиться от приворота.
Он хихикнул, а потом не выдержал, рассмеялся во весь голос. Люди смотрели на него с недоумением, должно быть, завидовали, что он может позволить себе этот смех, без видимой причины.
Весело.
Ведь не собирался, а тут… с другой стороны, разводы еще никто не отменял, хотя самому Далматову мысль о разводе была неприятна.
Он дошел до магазинчика, небольшого, но на диво уютного. За стеклом витрины выстроился десяток разномастных тортов и тортиков, и Далматов почти всерьез озаботился проблемой выбора, хотя и подозревал, что ничего из представленного ассортимента съесть не сможет.
Но тут зазвонил телефон.
– Привет, – в трубке раздался тоненький Варварин голосок.
– И тебе привет. – Далматов указал на крайний торт, огромный, темный и украшенный розами из белого шоколада. Торт был достаточно внушительным, чтобы понравиться тетке из загса.
– А вы куда пропали? Тебя нет…
…и девочку это опечалило.
– И так грустно стало, – сказала Варвара, оправдывая догадку. – Уехали…
– Да.
Торт продавщица доставала медленно, и выражение лица у нее при том было весьма торжественным, точно она догадывалась, по какому именно поводу торт понадобился.
– А меня не взяли. – Капризные нотки и наверняка надутые губки, и прядочку на пальчик наматывает. Девочка-куколка…
– Не взяли, – весело согласился Далматов.
– Почему?
– А зачем ты нам здесь?
– «Здесь» – это где?
– На твоей исторической родине. – Далматов смотрел, как торт накрывают прозрачной крышкой, а затем ловко перевязывают бечевкой.
