– Однажды моему папаше пришло в голову, что дома мне слишком уж хорошо живется. Он нашел школу… закрытого типа, для трудных подростков. Очень дорогую. И очень… специфическую.
– Как тюрьма?
– В нормальных тюрьмах у заключенных есть права. А там… там было холодно. Постоянно. Старое здание. Древнее. И комнаты на двадцать человек. Кровати в два ряда. Тонкое белье. Шерстяные одеяла. Из окон вечно тянет, но никого это не волнует. Жаловаться бессмысленно.
Он говорил, просто говорил, а Саломея слушала и с каждым словом отступала от грани чужих воспоминаний. Главное, чтобы одни эти воспоминания не сменились другими.
– Я тогда думал, что только у меня проблемы. А там понял, никаких проблем нет, так, капризы. Проблемы настоящие у тех, кто… один постоянно вены резал. У него все руки в зарубках. Наркоманы… на реабилитации, да, но все одно мозги повернуты лишь на том, где дозу взять. Нигде. Постоянный контроль. Камеры. Досмотры… свидания с родными под надзором. Специальные дни… ко мне никто не приезжал. К ним, ко всем, наркоманам, алкоголикам… психам форменным… один вовсе садистом был, которому не в школе, в лечебнице самое место, но и к нему… мамочка, папочка… и все плачут… уговаривают потерпеть. Смех, да и только.
Смешно ему не было.
– Я там два семестра продержался. Меня не любили. Там вообще люди собрались, которых сложно заподозрить в любви к ближним своим, но меня не любили особенно. Я был… слишком другим, что ли?
– Били?
– Били, – согласился Далматов. – Я давал сдачи. Попадали в… это называлось комнатами для раздумий, а на деле – обыкновенный карцер. Пару раз я в больничку укатывал… несчастный случай. Потом мне это надоело…
– Ты сбежал?
– Отравил их. Нет, ничего смертельного, уголовного. – Он оскалился. – При школе сад имелся. А в саду множество интересных растений… к примеру, такая прелесть, как жостер. Деревце… ты наверняка его встречала в лесу. Кора его – хорошее слабительное… мощное.
– Ты…
– Меня частенько отправляли в наряды по кухне. Досталось всем. После этого, как понимаешь, меня не могли оставить. Отец разозлился… деньги-то, в отличие от меня, вернуть отказались. Они тогда с мамой крепко поссорились. Обычно она не вмешивалась в… воспитательный процесс. А тут пригрозила разводом и… она о нем многое знала.
– И ты…
– Вернулся домой. А потом все равно сбежал. Но это другая история. Ты как?
– Замечательно.
– Хорошо. – Далматов встал. – Сейчас пообедаем. Отдохнем. И на дело.
Дело.
И золотой медальон в руке. Далматов баюкает его, вслушиваясь в себя, но не слышит ничего. Если у него и есть дар, в чем отец крепко сомневался, то дар этот иного свойства.
Медальон молчал.
Даже обидно немного, ведь Далматов понимает его куда лучше Саломеи, он чувствует и металл, и камни, и способен создать если не шедевр – он не настолько самолюбив, чтобы переоценивать свои возможности, – то всяко вещицу приличную.
А медальон все равно молчал… жаль, продать его не выйдет. Можно было бы неплохую сумму выручить. Вещь Маргариты Валуа… неугомонной королевы Марго.
– Ты его не оставишь?
– Знаешь, что интересно. – Далматов медальон повесил на шнурок, а шнурок – на шею. И прикосновение металла к коже обожгло. – Она до сих пор не появилась.
– Варвара?
Далматов кивнул.
Не было больше ни тоски, ни щемящего чувства утраты, никаких иных чувств, кроме, пожалуй, желания хорошенько выспаться. Эта ночь выдалась беспокойной, как и предыдущая, а днем спать Далматов не привык. И собственные зелья ему не помогут.
– Она должна была обнаружить пропажу. А догадаться, кто прибрал игрушку к рукам, не так сложно. Дальше в ее характере заявиться и устроить скандал, но Вареньки нет. И о чем это говорит?
Рыжая отвернулась.
Ей неприятна была сама мысль о том, что родственница ее вовсе не та беззащитная овечка, которой представлялась. Хотя овечка, как есть овечка…
– Не бери в голову. – Далматов похлопал по медальону.
И все-таки жаль… историческую ценность не доказать, а ведь романтическая история, трагическая история любви королевы Маргариты и опального де Ла Моля, подняла бы цену втрое, если не больше. Людям нравятся чужие трагические истории.
– Одевайся потеплей.
– А ты…
– И я оденусь.
– Варвара…
– Можем заглянуть, конечно, но подозреваю, что ее в гостинице нет.
И подозрения оправдались. Номер пустовал. А портье любезно сообщила, что Варенька соизволила съехать.
– Я все равно не верю, что она… – Саломея подняла воротник.
Буря разыгралась. Метель. Ветер порывистый, северный, куртку далматовскую продувает, а обещали, что она непродуваемая. Вот и верь после этого людям. Под курткой – свитер, который тоже не спасает.
Хороша погода.
Уместна.
Машину замело, и замки заледенели, и Далматов возится с ними, пытаясь пробудить электронное сердце. Получается.
– Давай прячься.
– А ты… – Саломея ныряет в салон, холодный, но хотя бы ветра нет, и то ладно.
– Я скоро.
Очистить лобовое стекло от снега. Мотор завести, чтобы прогрелся. И успокоиться. Почему-то именно сейчас вся затея выглядит бредовой. Но Далматов не отступит. Упрямство – это семейное.
Единственное, он, забравшись на водительское место, делает звонок.
– Вы хотите узнать правду о том, что произошло? – Ни приветствия, ни представления, она узнает и по голосу, ей не так уж часто звонят. – Если да, тогда записывайте адрес. Только постарайтесь подъехать так, чтобы вас не заметили.
Смешное предупреждение. В этой снежной круговерти сложно заметить хоть что-то.
И машина пробирается на ощупь.
Медленно, как же медленно… ветер воет, швыряет в лобовое стекло горсти липкого снега, и память оживает. Ведь уже было так, чтобы снег и буря, ощущение безысходности.
Страх.
Ледяные пещеры. Обожженные руки… серп великой богини, от которой и осталось – имя.
Далматов тряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания.
– Тебе страшно? – Саломея повернулась к нему и призналась: – Мне вот страшно. Я вспомнила, как тогда…
– Я тоже.
– Все ведь обошлось.
– Да.
– И на этот раз…
– Наверное. – Он хотел бы пообещать, что и сегодня все обойдется, только не получалось. – Они не привыкли убивать, чтобы лицом к лицу. А это сложнее, много сложнее, чем яда в кружку плеснуть. И у нас есть преимущество. Мы знаем о них правду, а вот они не знают, что мы знаем…
