– Успокойся, – попросил Далматов. – У меня плечо болит.
Настасью он тоже связал, на всякий случай. Та не произнесла ни слова, бледная, злая… если не сказать – в бешенстве. И кажется, преисполненная уверенности, что во всех нынешних ее бедах виноват исключительно Илья.
Плевать.
Саломея обнаружилась в коридоре.
Она сидела на грязной лавке, обнимая женщину в шубе. И та, уткнувшись в плечо Саломеи, тихонько плакала.
– Полицию-то вызвали?
Саломея кивнула.
Уже хорошо.
– Я… – Лицо Надежды было бледно. – Я знала, что его убили, но Настасья… я… я никогда… не трогала ее… неправда, то, что она сказала… мы просто разговаривали… я просила ее не спешить… Андрюша был сложным мальчиком…
– Наркоманом.
– Всем случается совершать ошибки. Он завязал… и семью бы создал, но ему нужна была женщина, с которой он бы чувствовал себя спокойно… а Настасья, она была слишком требовательной…
Варвара – слишком молодой и безответственной.
И вообще Далматов предположил, что все подружки ее драгоценного сына в чем-то были «слишком». С другой стороны… какое ему дело?
Он не исповедник.
Он просто полицию ждет, чтобы наконец развязаться с нелепой этой историей.
Полиция прибыла под утро. И Далматов как никогда прежде был рад ее видеть.
Маргарита не забыла.
Отошла, верно, и слезы отерла, и в скором времени отринула добровольное заточение в своих покоях, чтобы войти в круговорот вечного веселья. И была вновь смешлива, весела, только поговаривали, что ныне в спальне ее, в черном шелковом коробе, хранится голова несчастного Ла Моля, с которой Маргарита полюбила беседовать. И что сердце его, начиненное ароматными травами, она носит с собой на поясе…
Носила.
И то, которое некогда было живым, и золотое, напоминавшее ей об обмане.
Ждала.
Улыбалась.
Брату ревнивому, который, ставши королем, сделался лишь заносчивей, но никак не умней. Мужу, по-прежнему равнодушному к Маргарите, но хотя бы не испытывающему к ней прежней ненависти. С ним, столь же одиноким в ряженой толпе Лувра, Маргарита полюбила беседовать, находя темы, интересные для обоих. И были то воспоминания детства, ныне казавшегося ей счастливым, и знакомые люди, и события…
Улыбалась поклонникам, что вились вокруг… и она отвечала на их любовь, на притязания, как требовало того ее тело, но душа оставалась мертва. Порой Маргарита удивлялась тому, что все еще способна жить, пусть и с мертвой душой.
Жить и ждать.
Она не желала мести как таковой, хотела лишь справедливости, полагая, будто имеет на нее право… и не дождавшись от Господа – Маргарита давно уже не верила в Его способность воздавать по заслугам, иначе разве простил бы Он отступников, – сама помогла бежать опальному супругу.
Из Лувра.
Из Парижа… и осознание, что она совершила именно то, чего желал Ла Моль, наполнило сердце Маргариты злой радостью.
Побег ей не простили.
Не обвиняли, нет. Она была достаточно умна, чтобы не оставить доказательств своей к нему причастности, но и матушка, и братец знали правду.
И знания того оказалось достаточно, чтобы Маргариту сделали пленницей.
Два года в клетке, под присмотром, когда каждый ее шаг становился известен, и матери, и Генриху, считавшему эти шаги с затаенной надеждой – его любовь, сдобренная ревностью, давно уже переродилась в некое подобие ненависти – что Маргарита ошибется.
И ошибка будет стоить ей жизни.
Пожалуй, тогда, вступив в игру, в которую так или иначе играли все, кто окружал ее, Маргарита сполна ощутила, что все еще способна испытывать эмоции, пусть не любовь, но радость от удачи. Страх. Огорчение. Надежду… на что она надеялась?
На благодарность супруга, который вновь объявил себя протестантом, в очередной раз сменил веру и обзавелся многими сторонниками? На то, что вспомнит он, благодаря кому вырвался?
Смешная женщина.
Она поняла, что не будет ни благодарности, ни помощи, когда, вырвавшись из плена-опеки брата, двинулась в Нерак.
В Нераке ее, законную королеву, не ждали.
Придворные? Протестанты не были рады католической королеве, что столь упрямо держится за веру… Генрих? Он обезумел от любви и вовсе не к Маргарите, в которой ныне видел лишь помеху своему счастью. Его девка ждала ребенка, а Маргарита… пожалуй, впервые она поверила, что и вправду проклята.
Не способна родить.
И в Нераке ей говорили о том в глаза, с насмешкой, с презрением, мстя именно ей, Маргарите, за все обиды, которые нанес род Валуа… как можно было выдержать подобное?
И золотое сердце разбилось бы.
Маргарита бежала, уже понимая, что вся оставшаяся жизнь ее превратится в бесконечный бег.
Нерак.
Париж. И вновь Нерак, в который не позволено было вернуться… семь месяцев унизительного ожидания, пока брат с супругом торгуются, пытаясь сбыть Маргариту друг другу… Ажан стал пристанищем новой мятежницы. И сам мятеж, обреченный изначально.
Старый замок Арманьяков, истинная обитель непокорных, принявший ее с радостью, ибо близки были ему все, кто стремился изменить судьбу, свою ли, королевства…
И вновь война.
Пленение.
Уссон, где Маргарита ждет приговора… супруг желает получить свободу, и ныне сил у него довольно, чтобы ее стребовать. Он и требует, и матушка готова пойти навстречу.
Она предлагает заточить Маргариту в монастыре.
Дорогой брат не верит, что монастырь надежен. Он рад будет казнить…
Ей вновь удается спастись. И Уссон из тюрьмы становится домом… тихая, спокойная Овернь, книги и благие беседы, размышления… душевный покой, позволивший ранам сердечным затянуться. Пожалуй, эти годы, как позже будет вынуждена признать Маргарита, станут счастливейшими в ее жизни. Ее окружали поэты и философы, чтецы, историки, все те, кто искал тихой обители, чтобы творить. И дом Маргариты был открыт для всех.
В Уссоне узнает она и о смерти матери, и о гибели братьев, и о том, что она, Маргарита, стала последней из рода Валуа. Новость эта не принесет ей ни радости, ни печали.
Ее известят и о коронации супруга, который вновь сменит веру… и о том, что желает он развода.
Пускай.
Маргарите давно он стал безразличен, как и все прочие политические игры, забравшие слишком много жизни ее…
