И над мистером и миссис Запфер они властвовали тоже — они приветственно махали мне руками!
И — над Данни, над Мирил и над Мей-Тай. Да-да, оказалось, что они сидят в первом ряду!
Только подумать! Данни Запфер, Мирил-Ли Ковальски и Мей-Тай Йонг!
Я смотрел на них вниз, с авансцены, а они на меня — вверх. На цыплячьи колготки с перьями.
Но на колготки они, судя по всему, не обращали внимания. Потому что все трое плакали. Точно-точно, по щекам у них текли слёзы — я это ясно видел, ведь они тоже встали и на их лица падал свет прожекторов.
Вот что Шекспир делает с людьми!
Зрители хлопали и хлопали, хлопали и хлопали, и Мирил, не стесняясь, стирала слёзы, но внезапно в глазах у Данни мелькнула тревога. Ну конечно! Он вспомнил про Микки Мантла.
— Девять пятнадцать! — сказал он мне одними губами, тыча пальцем в свои часы. А потом повернулся и призывно замахал родителям.
Занавес наконец опустился. Свобода! Я не стал ждать, когда продолжавшие аплодировать зрители наполнят ветром мои паруса. Я ринулся за кулисы. В мужскую раздевалку.
И обнаружил, что она заперта.
Заперта!
Я постучал в дверь. Бесполезно.
Я услышал, что меня снова зовут на сцену, на поклоны.
Я принялся колотить в дверь. Никого.
В отчаянии я побежал обратно за кулисы. Мистер Гольдман всё ещё раскланивался и, похоже, не собирался уходить со сцены.
Но он оставил за кулисами голубую, в меленький цветочек, накидку волшебника Просперо.
Схватив накидку, я завернулся в неё и побежал на улицу, где меня должен ждать отец. Если он рискнёт превысить скорость, мы успеем на Микки Мантла.
Выскочив через служебный вход, я устремился на площадь перед театром. Оказалось, что к вечеру даже подморозило, и шёлковая накидка поверх жёлтых колготок — слабая защита от холода.
Отца на площади не было.
Видимо, рождественское телешоу Бинга Кросби ещё не завершилось.
Ариэль стоял у Фестиваль-театра. В жёлтых колготках. В голубой накидке, прикрывавшей белые перья на заднице. Праздник для Ариэля кончился.
Я высматривал хоть какую-нибудь машину с включёнными фарами. Ни одной в поле зрения, кроме отъехавшей машины Запферов. Но они уже далеко. Я решил, что надо ждать отца. Пять минут. Если произнести «Миссисипи», получается как раз секунда. Я произнёс «Миссисипи» триста раз.
Отцовской машины не было.
Из театра начали выходить зрители. На меня показывали пальцем.
И тут ветер, который уже пронизывал меня до костей сквозь накидку и колготки, принёс чудесный, восхитительный запах выхлопных газов, и из-за поворота, весь в слякотной грязи, кряхтя вырулил городской автобус — чудесный, восхитительный, самый красивый на свете, с новогодними шариками на боковых зеркалах.
Я бросился на другую сторону, к остановке. Видок у меня, наверно, был впечатляющий: накидка-то развевалась на ветру, точно крылья голубого дельтаплана. Но я всё равно не верил, что автобус остановится ради меня.
Он всё-таки затормозил — далеко за остановкой. Я подбежал к двери. Но открывать её водитель не спешил. Шарики покачивались на зеркалах, а он смотрел на меня сквозь стекло, точно на диковинного зверя, сбежавшего из зоопарка. Или на чокнутого, сбежавшего из психбольницы.
Я насчитал ещё пятнадцать «Миссисипи», прежде чем он открыл двери.
— Парень, ну ты и вырядился! Ты кто?
— Я этот… Джон Уэйн.
— Джон Уэйн отродясь такого не носил.
— Мне срочно надо в «Империю спорта».
— А у Джона Уэйна есть тридцать центов?
Я попытался сунуть руку в карман. Кармана на месте не оказалось.
— Так я и знал, — сказал водитель.
— Ну пожалуйста, — взмолился я. — Мне очень-очень срочно надо попасть в «Империю спорта»!
— Потому что там Микки Мантл мячики подписывает?
— Да.
Он взглянул на часы.
— Ты мог бы успеть. Жалко, что у тебя нет тридцати центов.
— Не действует по принужденью милость! — провозгласил я в отчаянии.
Водитель воззрился на меня, словно я говорил по-китайски.
— Умоляю! — Я, кажется, нашёл верный тон.
Водитель с сомнением покачал головой.
— Ладно, Джон Уэйн, так и быть. Нас, правда, за это увольняют. Зайцев возить не положено. Но уж больно на улице холодно, замёрзнешь ещё. Ты, кстати, в курсе, что, когда твой плащик раскрывается, из-под него перья торчат?
— В курсе, — ответил я и плюхнулся на сиденье.
Кроме меня, в автобусе никого не было. Милость действовала. По моему принуждению.
Мы ехали, взрезая фарами темень. Нет, не ехали, а тащились. Водитель притормаживал у каждого светофора, даже если там ещё горел зелёный. Каждый знак «стоп» он проезжал, точно переходящий дорогу пешеход: останавливался и крутил головой направо-налево.
— А вы не могли бы ехать чуть быст… — начал я робко.
— Слушай, парень. Я сегодня вышел на работу, вместо того чтобы смотреть по телеку шоу Бинга Кросби. Да ещё рискую, везу тебя зайцем. Так что либо молчи, либо выходи.
Я замолчал. И поплотнее завернулся в голубую шёлковую накидку.
Когда мы добрались наконец до нужной остановки, от которой до «Империи спорта» надо ещё пробежать целый квартал пешком, я чуть не плакал. Даром что дух-воин-рыцарь-Ариэль… Выпуская меня, водитель посмотрел на часы.
— Девять тридцать семь, Джон Уэйн. Поторопись.
Он открыл дверь, я начал спускаться и вдруг услышал вслед:
— А мяч ты под плащом прячешь?
Я замер. Мой мяч остался в Фестиваль-театре. Запертый в раздевалке вместе с одеждой.
Я чуть не разревелся. Чуть. Потому что, если на семикласснике надета голубая накидка в цветочек, а под ней цыплячьи колготки с белыми перьями, и он при этом ещё и ревёт, проще сразу свернуться калачиком в тёмном закоулке и умереть.
Водитель покачал головой.
— Джон Уэйн всегда готов к любым неожиданностям, — сказал он. — И я тоже.
Он извлёк из-под сиденья коробку со всякой всячиной.
— Чего только люди не оставляют в автобусах, — произнёс он загадочно и… Нет, я не выдумываю, это правда! Он достал из коробки новёхонький белый бейсбольный мяч! Все швы чистые, красные, точно им вообще никогда не играли.
— Пацан, пацан, как ты вообще на свете живёшь? — Водитель вздохнул. — И одежда непотребная, и денег ни цента, и мяч где-то посеял…
