В зале было очень тепло, даже душно, к тому же я лежал под тяжёлым одеялом. Термобельё на мне оттаяло и снова начало греть. Я зевнул.
— Наверно, я сейчас засну, — пробормотал я, чтобы слышала миссис Бейкер.
Но она не ответила. Странно. Я с трудом повернулся — вы когда-нибудь поворачивались только верхней частью тела, потому что с травмой задницы иначе нельзя? — и увидел, что миссис Бейкер стоит у телевизора, прижав руки к лицу Она вглядывалась в картинки, словно искала кого-то знакомого.
Того, о ком тревожится. За кого боится.
Кого любит.
И мы с мистером Гвареччи не стали её больше окликать.
Вскоре за мной пришла медсестра и действительно отвела на рентген таза. Ужасно неудобное и стыдное мероприятие. Вам такое делали? Потом мы снова ждали, и наконец вышел доктор. Он сообщил, что с костями всё в порядке. Что ягодичные мышцы — вот оказывается, как это по-научному называется! — поболят ещё недельку, что синяк сначала побагровеет, потом позеленеет, но это не страшно, потому что там только мягкие ткани. Миссис Бейкер осталась подписывать какие-то бумаги, а мистер Гвареччи сам надел на меня обувь, довёл до машины, уложил на заднее сиденье и укрыл одеялом, которое взял с собой. Чтобы я не простыл. Потом вышла миссис Бейкер. Мистер Гвареччи сел с ней рядом, впереди, и мы поехали домой. Они вместе проводили меня до двери Идеального дома.
— Спасибо большое, что довезли его, — сказала мама. — В такую погоду так трудно вести машину.
И я похромал на кухню, ужинать. Ужинал я теперь стоя.
На столе лежал свежий номер «Городской хроники».
Я, Холлинг Вудвуд, красовался на первой полосе — летел по воздуху, почти параллельно земле, над перекрёстком Ли-авеню и Главной улицы. Значит, всё это правда. Я летел. На подписи под фотографией значилось:
Герой нашего города Холлинг Вудвуд взмыл в небо, чтобы спасти сестру.
Сестра тоже попала в кадр. Не целиком. Только задница.
* * *
Насчёт «поболит» доктор оказался прав. Как менял цвета мой синяк, сказать трудно, толком не посмотреть. Уж очень больно было поворачиваться. Ну да ладно, терпеть можно. Особенно потому, что, когда я в понедельник пришёл в школу, вся она была облеплена фотографиями Холлинга Вудвуда, героя нашего города, летящего на помощь сестре. Кто потрудился их повесить, не знаю. Но налепил он их везде: на шкафчики восьмиклассников, на потолки, в мужской туалет и в женский тоже, на питьевые фонтанчики, на двери всех классов, на пожарные выходы, на площадки между этажами, на арки в вестибюле и даже на баскетбольные щиты в спортзале.
Представляете, идёшь по школе, по своей родной Камильской средней школе, и все тебе улыбаются! Потому что рады тебя видеть!
Идёшь себе, как Макдуф с головой Макбета. Идёшь, чтобы показать её Малькольму — помните, кто это? Ага, один из сыновей короля. И все кричат ура. Потому что это значит, что королём теперь станет Малькольм. Зато сам Малькольм думает в эту минуту о другом. О том, что ему больше не нужно никому мстить.
Потрясающий у меня получился день. Верите?
* * *
У Тома Сивера тот понедельник тоже получился удачным. «Метсы» объявили, что заплатят ему в следующем сезоне столько же, сколько Эду Крейнпулу.
Двадцать четыре тысячи!
Уму непостижимо!
Февраль
В первую пятницу февраля отец пропустил и Уолтера Кронкайта, и новости на канале Си-би-эс, поскольку в этот вечер его чествовали в Киванис-клубе как Бизнесмена года и он с самого утра готовил благодарственную речь. Честно говоря, к торжествам мы готовились целый день всей семьёй, поскольку мама и сестра должны были прийти туда в длинных платьях, а мы с отцом — в смокингах. Смокинг — штука ужасно неудобная, да ещё носить его надо с какими-то дурацкими разлапистыми туфлями, к которым моя ступня совершенно не приспособлена.
Большую часть времени сестра потратила на нытьё. Особенно её не устраивала идиотская фиолетовая орхидея, которую Киванис-клуб прислал лично ей — прикрепить на плечо. Нам всем прислали по цветку, нам с отцом — белые гвоздики, которые надлежало прицепить на лацканы пиджаков. Я пытался успокоить сестру, доказывал, что белая гвоздика ничем не лучше фиолетовой орхидеи, но это не помогало. Тогда я напомнил про жёлтые колготки с перьями на заднице, которые мне пришлось надеть на спектакль. Ведь они намного хуже фиолетовой орхидеи, правда? Но сестру это почему-то не утешило. Скорее наоборот.
Ну а когда отец сказал, что раз она — дитя цветов, это её шанс, сестра вообще распалилась не на шутку.
— Ты насмехаешься над всем, во что я верю! — заявила она отцу.
— Убери волосы с лица, — сказал он в ответ.
И сестра отправилась наверх, в ванную, — убирать волосы с лица.
Я пошёл следом.
— Взяла бы свою орхидею и спустила в туалет, — посоветовал я.
— А ты почему свою гвоздику не спустишь?
— Может, и спущу.
Она кивнула на унитаз:
— Приступай.
Но до этого дело не дошло.
Потому что в этот миг до нас донеслись грохот и утробные стоны рояля — в Идеальной гостиной рухнул свежеотремонтированный потолок. Слоистая штукатурка раздробила крышку рояля, вспорола пластиковую упаковку на стульях, раздавила искусственные тропические цветы, сорвала со стены и вдребезги разбила огромное зеркало. Сверкнув напоследок, осколки перемешались со штукатуркой и бетонной пылью, и всё это стало оседать и въедаться в обречённый, не подлежащий спасению ковёр.
Мы, все четверо, смотрели на это из прихожей, вдыхая тяжёлый, мерзкий запах плесени.
Если бы члены жюри Коммерческой палаты услышали всё, что говорил отец в эту минуту, они бы, скорее всего, передумали и не выбрали его Бизнесменом года, потому что одно из требований касается деловой этики, то есть уважительного стиля деловых отношений, который надо соблюдать в нашем городе. А о какой этике речь, когда отец, побагровев от ярости, орал, что плотника и штукатура, которые чинили наш потолок, он сотрёт в порошок и поубавит количество халтурщиков в этом городишке. При этом он неистово, в клочья, рвал свою гвоздику… Наверно, лишившись своих дукатов, Шейлок повёл бы себя точно так же. Просто у него не было гвоздики.
К счастью, ни плотников, ни штукатуров в тот вечер в Киванис-клубе не предвиделось.
Ехали мы всю дорогу молча, а когда шли по дорожке к входу, я вынул из петлицы гвоздику и отдал отцу. Он её взял, по-прежнему молча, и пока мама засовывала гвоздику ему в петлицу, я, скосив глаза, показал сестре на свой пустой воротник и ухмыльнулся.
