Чайка?!
Только теперь я поняла, что же ввергло меня в такой ужас, когда меня окатывали водой на палубе.
Прибитая к мачте птица вовсе не была чайкой. Я мало что успела разглядеть, но ржаво-коричневые перья и крючковатый клюв могли принадлежать только хищнику, причем из тех, что водятся довольно далеко от морского побережья.
Рука моя снова зашарила по груди, ища знак зари, и на этот раз пальцы без помех сомкнулись на гладком, словно полированном теле сердцевины ракушки. Как ни странно, это почти успокоило меня, во всяком случае, полностью вернулась способность анализировать происходящее.
Почему-то мне оставили эту вещь. Посчитали простой безделушкой? Но тот, кто способен унюхать во мне эту самую причастность, должен был понять, что данная штучка несколько больше, чем просто украшение. Или... или здесь никто никому ничего не должен? Я почти ничего не знала о своих странных возможностях, но не была уверена, что на свете есть хоть кто-то, кто знает больше.
Да, кстати... для человека, которого целую вечность выкручивало штормом, как старую тряпку, я что-то чувствовала себя слишком хорошо. Нигде ничего не болело, так что не сразу пришло в голову, что вообще-то болеть должно во многих местах.
Но — вот чудеса! — даже слабости особой я не ощущала, не говоря уже о головокружении или там тошноте. В чем причина: в той же магии, что надела на меня путы, или снова в моей причастности?
Тьма вопросов, и ни одного ответа. И самый главный вопрос, главнее даже мыслей о собственных неприятностях: где Малабарка и что с ним? Все, о чем с уверенностью позволяла судить наша нерасторгнутая связь, — он был жив. Очень может быть, что, если бы он был мертв, я бы тоже сейчас не жила. Но больше я не знала о нем ничего, и от этого хотелось плакать — не рыдать, а тихонечко скулить, как в детстве после незаслуженной обиды...
Магию пустить в ход я даже не пыталась: то, чему я училась, просто не имело никакой силы в этом месте, от опытов же с причастностью меня что-то удерживало. Скорее всего ясное понимание, что вероятность поплатиться за них головой весьма и весьма высока.
Постепенно мое зрение освоилось с особенностями здешнего освещения — я начала различать очертания стен, покрытого вонючей слизью пола и тел, продетых в две другие магические петли. Оба моих товарища по заключению оказались женщинами. Та, что ближе ко мне, была имлан- кой моих лет в лохмотьях дорогого наряда. Другая — пожилая и вроде бы моя соотечественница (ладно, пусть бывшая соотечественница, сейчас это вряд ли было важно), правда, судя по одежде, не с Лунного острова, а с континента. Этими сведениями пришлось ограничиться — обе они спали, и я не посчитала нужным их будить. Рано или поздно проснутся, тогда и расспрошу.
Спали они на какой-то невероятно грязной ветоши, и, пошарив, я обнаружила и под собой ком такого же дерьма. Огрызок сухаря в головах у старухи дал понять, что кормить меня будут, хотя скорее всего обед окажется под стать помещению. Еще через некоторое время я выяснила, что моя привязь отличается от обычной веревки на поясе лишь тем, что ее невозможно было бы развязать или порвать. Но руки и ноги мои были ничем не связаны, и я даже имела некоторую свободу передвижения — достаточную, чтобы добраться до зловонной посудины в углу, служащей отхожим местом, но слишком малую, чтобы подняться по лесенке, ведущей к люку в потолке.
В конце концов я почувствовала, что неизвестность и бесплодные размышления утомили меня до того, что не осталось сил даже на страх. Тогда я устроилась на своей подстилке так, чтобы голова оказалась на наиболее чистом и сухом месте, и провалилась в сон даже быстрее, чем рассчитывала...
Проснулась я рывком — в лицо мне ударила струя свежего морского воздуха, луч света из приоткрытого люка упал рядом с моими коленями, а затем точнехонько туда же опустилась корзина на веревке. Я еще не успела как следует продрать глаза, как имланка бросилась выгружать содержимое корзины — шесть больших сухарей, три рыбины, вроде бы вяленые, и глиняную бутыль.
— Воды бы побольше надо, — крикнула она со странной смесью заискивания и наглости. — Нас-то теперь трое — новенькая очнулась!
— Ничего, на двоих вам как раз. — Почему-то я сразу поняла, что отозвался тот самый тип с налобным шнуром. — Все равно ты старухе ничего не даешь. — С этими словами люк снова захлопнулся.
Только сейчас я осознала, как мучит меня жажда. Да и неудивительно: последний раз я пила из фляги Малабарки в первые часы шторма. Скорее достойно удивления, что лишь сейчас я ощутила эту жажду в полной мере. В общем, я тут же схватила бутыль и начала пить большими глотками, совершенно не отслеживая, сколько еще осталось, пока имланка не выхватила у меня воду.
— Все, хватит, — отрезала она. — Твоя доля уже в тебе. Это нам на день дается, так что в следующий раз будешь экономить.
Швырнув старухе ее долю сухарей и рыбы, она отпила из бутыли пару глотков и принялась за еду. Я последовала ее примеру, тихо радуясь, что рыба была практически несоленой — будь иначе, я рисковала бы совершенно обезуметь до следующей раздачи.
Закончив еду, имланка отпила еще немного и поставила бутыль с остатками воды так, чтобы старуха не могла дотянуться до нее.
— Ты действительно не собираешься делиться со старухой? — переспросила я, не очень поверив словам типа со шнуром — имланка не выглядела тварью, готовой беззастенчиво издеваться над ближними. Впрочем, я всегда знала, что не мастер читать по лицам...
— Перебьется. — Ответ имланки прозвучал с некоторой заминкой; мне показалось, что мой безупречный столичный выговор вызвал у нее легкое замешательство. — Сколько здесь торчу, никакого от нее проку: сидит в своем углу и ни слова не говорит. Зачем поить сумасшедшую?
Теперь в замешательство пришла я, и отнюдь не в легкое.
Как поступить? В первый раз я со всей ясностью осознала, что право приказывать утрачено мною бесповоротно — а никак иначе воздействовать на людей я не умела. Только логикой, но я с детства знала, что такую вот наглую силу никакой логикой не прошибешь.
— Даже животное не заслуживает таких мучений, — наконец выговорила я. — А она, даже потерявшая рассудок, все-таки человек.
Ответом мне был непристойный жест. Имланка растянулась на своих тряпках и уставилась в потолок. Прах побери, никогда не могла понять страсти этого народа к жестокости, обыденной, как еда и питье. Да, жизнь — на редкость грязная штука, и есть веши, ради которых не только убивают, но и пытают. Но как можно мучить другое существо просто так, не в воздаяние за преступление и не ради раскрытия тайны, а просто чтобы насладиться чужой болью? Этого я не то что не могла понять, но, будь моя воля, убивала бы таких на месте, одним прикосновением!
Увы, проделать это с имланкой я при всем желании не могла.
Впрочем, та вскоре снова задремала, и тогда я, стараясь не шуметь, добралась до бутыли с остатками воды и подошла к старухе.
— Пей, бабуля, — шепнула я на своем родном языке. Старуха окинула меня цепким, вовсе не безумным взглядом, но больше никак не отреагировала.
