Я просто-напросто позвал его. Мол, подойди, кое-что покажу. Он подошел.
Убив Толстяка, я вежливо придержал его тело левой рукой, в то время как правая добывала на поясе цепной ключ. Шагов с пяти-восьми стороннему человеку видно было одно: надсмотрщик склонился над рабом, то ли учит его уму-разуму, топляк гнилой, то ли рассматривает что-то. Шагов с пятнадцати картина моей беседы с трупом — и вовсе не тревожная. Я отдал ключ соседу. Он тоже был из Ожерелья, я сказал ему на тамошнем торговом наречии:
— Отомкни цепь и передай другим. Я дам сигнал к драке, пускай ждут.
По скамейкам пошел деловитый шумок. Если кто-нибудь и боялся драки, то крик поднимать все равно не стал. Свои вмиг задавят...
Из оружия у меня одна цепь. Ну что же, цепь — не последнее дело.
Один из лучников, кажется, пригляделся к нам с Толстяком. Потроха карасьи, пора.
— Рви уродов!
До Некроманта с его двумя псами было четырнадцать шагов. Я пролетел это расстояние в четыре прыжка. Как камень, который долго дожидался своего часа, лежа на медной чашке катапульты, и наконец взвился в воздух — ну! где борт чужой галеры? Как видно, толковых людей проклятый колдун отбирал себе в охранники. Они не успели изготовиться к бою, но сумели почувствовать меня, повернуться и загородить своими телами господина... Их глаза не отпустили меня до самой смерти. Хорошая, честная гибель, встретимся на дне, братья. Третий удар я нанести не смог. Цепь растворилась у меня прямо в ладони. Была цепь, а стал дымок. Белесый такой.
Тварь эта в мужском обличье стоит в двух шагах от меня и смотрит мне в лицо. Очень спокойно смотрит. Выбирает, как убить поинтереснее, гадина.
И я смотрю на него. Всё это у нас длится совсем недолго. Не дольше, чем один вдох. Но я накрепко запомнил: такое не должно жить. Лицо у него, как у имперского аристократа, — холеное, бледное, кожа тонкая, губы в струночку, глаза как будто остановились в одной точке. Волосы белые, белее окаменевшего собачьего дерьма, какая мать только сделала такого урода... Те, кто желает напугать, руки перед собой держат, пальцы растопырив: мол, сейчас скручу тебя этими пальчиками... пока не отрубишь по самый локоть. Или бормочут несусветную тарабарщину: мол, по- годи-ка, не оставлю от тебя мокрого места своими жуткими заклинаниями. Заклинания хорошо лечить топором в голову, да так, чтоб железо потом из черепа не сразу вынималось. Этот, гнилушка болотная, руки как держал за спиной, так и держит; и не бормочет ничего, конечно. На харе его бледной жилочка не дрогнет. Ему не надо пугать, он работает. Вдруг я на его месте увидел черное размытое пятно. Да что за чума! Что за дерьмо поганое! Нет, чувство магии так и не вернулось. Видно, показали мне, кто передо мной. Тут-то я и понял: такое жить не должно... Навсегда это в меня вошло, железом не выжжешь.
За спиной у меня — звуки мятежного шевеления.
Видно, не ожидал Некромант от меня особой прыти. То ли разнежился, давно не пробовал хорошей драки, то ли стал высокомерным. Добыча не уйдет, так он рассчитывал, надо думать. Или отвык от мысли, что воину, у которого нет в руках оружия, все равно есть чем ударить... Потому и помедлил чуть-чуть…
Никогда не думал, что настоящего матерого гада, хозяина мертвецов, тьму ходячую, можно остановить простым ударом кулака. Хоть бы челюсть ему попозже в один кусок собрали...
Одно странно. Падал этот карась вяленый рожей ко мне, а на роже — смертное изумление. И не то чтоб от удара. Он как бы... узнал меня. В глазах его было: «Ты?!» Ну, я. Зубы собери.
Времени у меня не было — добить наверняка. Товарищей моих по рабской цепи уже вовсю убивали. Раб, чего бы ни говорили, — дерьмо против солдата. А против настоящего — хуже дерьма, так, прелый лист под ногой. Кто поумнее, попрыгали за борт. Этих выцеливали лучники...
Теперь у меня был меч. Если б я бросал жребий на одну свою жизнь — чего же проще, подрались бы... Но мне нужно было вытащить Ланин. И я постарался быть невидимым в этой свалке. Больше двигался, чем бил. Но лучников, тех двух, которые готовы были к драке, пришлось убить, покуда они не занялись мной самим. Железо дважды пело в моих руках тоненьким голоском ребенка. Хорошее чувство: работаю.
Остальные их стрелки еще очей не продрали как следует. Я прыгнул вниз, в трюм, и там был кто-то, я не разглядел. По звуку — он там из ножен потащил какое-то железо... Умер почти мгновенно. Наконец я отыскал их. По запаху. У баб особенный запах, а тут за полет стрелы в нос шибает — то ли дерьмо, то ли пот — словом, вонища какая- то не мужская.
— Ланин!
Копошатся.
— Ланин, быстрей ко мне!
Какая-то чума кинулась на меня и отскочила. Темнота непроглядная. Не вижу ее, но чувствую: не Ланин. Испугалась, как видно, заголосила, навозная блямба. В углу старушечий кашель с мокрым прихрюкиванием.
— Ланин!
— М-м-м-м-м...
Кусок мяса.
Я подхватил ее левой рукой и забросил на плечо. Как тогда, на острове — колени в ребра... Жива. Хорошо. Быстрее.
Вышел наверх. Ударил одного. Поставил ногу на фальшборт с той стороны, где берег. Лучники, те, что живы, уже не дремлют. Оттолкнулся. Ушел в воду глубоко. Задерживал дыхание, сколько можно. Дальше — она задохнется. Вынырнул на миг. Слишком близко. Они нас достанут. Опять ушел под воду. Еще немножечко. Ну, еще. Ее тело ожило у меня в руках и забилось. Наверх. Наверх!
— Жива?
— М-м-м-м...
Тут-то я и получил стрелу. И пусть это всего лишь дырка в руке, не ко времени мне эта дырка.
В третий раз я не выходил на поверхность, сколько мог. И ей не давал вырываться. Мы всплыли наконец. Сюда они все еще могут добить, но вряд ли попадут... Что ж, от магии я сегодня не умер и от стрелы тоже не умер. Хороший день.
— Жива?
Ланин сделала хриплый вдох.
— Маннаэл макаль...
Третью стражу мы шли по берегу острова. Я не видел и не чувствовал погони. Но погоня может быть разной. Особенно, снасть камбалья, если их поганый Некромант жив. Надо уходить. Дальше, дальше, дальше. Нельзя успокаиваться, успокаиваться рано...
Вдруг Ланин остановилась.
— У нас есть время, Малабарка?
Я смотрю на нее, смотрю в глаза. Две капли черной блесткой смолы... Мы так долго не были вместе! Неуместно долго. Неестественно долго. Пять дней.
В один миг наши желания переплелись, как две линии, которые вычерчивают влюбленные птицы, играя друг с другом высоко над землей. Я пожелал ее. Столько дней моя воля подавляла даже самую ничтожную мысль об этом. Надо бы так поступить и сейчас. Мы на пустынном берегу, в небе — жирная сметана луны, от меднорожих мы сбежали, но еще не ушли. Все во мне кричало об опасности. Слишком открытое место. Слишком недалеко мы от врагов.
Я слишком люблю ее.
