Кровь, как роза, цветет на одежде...
Он уже доиграл и убрал руки со струн, а я все еще слышала над собой последние тающие аккорды и никак не могла осознать, что песня кончилась.
Наши взгляды снова встретились. И тогда я, надежно защищенная своим куполом от любого страха и любой скверны, выговорила, как во сне:
— Ты сказал там, под землей, что нашел то, что искал, потому что твоя песня была предназначена именно мне. Ведь так?
— Да. — Это короткое слово упало, как созревшая ягода в подставленные ладони. — Я долго не понимал, о чем эта песня, но увидел тебя и понял: ты и есть Прекрасная Лань.
Я даже не удивилась. Только по самому краю сознания проскользнула тень не то мысли, не то чувства: вот оно и произошло.
— Имя — я понимаю, это всего лишь знак, но слово «лань» на моем родном языке созвучно твоему имени. Словно нарочно, чтобы я не мог перепутать, словно мало в этой песне иных примет...
— Но для чего?
— Для того, чтобы свет солнца наконец-то упал на землю, что жаждет его, и земля расцвела невиданными доселе цветами.
— Ты говоришь загадками, Чеканщик Слов...
— Никакой загадки нет. Свет — дары Его, благость Его. Равно изливаются лучи на каменную стену и морскую гладь, но лишь плодородная земля способна принять их и вернуть миру — новой жизнью. Солнечный луч не возьмешь в горсть, но цветок украсит, а зерно насытит. Так и ты: сила, дарованная тебе, — делать неизреченное изреченным, непостижимое — понятным, а вспышку озарения облекать в плоть знаков. Только ты, и никто иной, способна дать людям это знание так, чтобы они сумели его взять.
— Я?
— Именно ты.
— Но ведь Мапабарка тоже...
— Малабарка — слишком отсюда. Для таких, как он, зерно всегда будет превыше цветов, и вера его проста и бесхитростна. Его участь — дать людям новый порядок и новую, невиданную прежде, Империю. Но лишь в твоей власти дать ответ на вопрос: «Зачем все это?»
— Однажды я сказала ему... или он мне, уже не вспомнить... что мы с ним — как лук и стрелы. Значит ли это, что участь Малабарки — разить цель, моя же — посылать его к этой цели?
— Был бы счастлив ответить тебе «да», но так не будет. Ты не возьмешь даже той власти, которая дана жрице. У тебя не будет вообще ничего — кроме произнесенных тобой слов, и люди будут помнить, что слова эти сказала ты, лишь тот краткий миг, пока они звучат. Но за эти слова люди будут умирать и убивать, а самое главное — будут творить с этими словами на устах. Готова ли ты принять такую участь, Прекрасная Лань?
— Ты говоришь так, словно в твоей воле наделить меня этой возможностью или отобрать ее...
— Наделяю не я, но Тот, кого мы оба зовем Единым, не умея дать ему другого имени. В моей же воле — лишь передать тебе его блага. Так прими же их, чтобы все бывшее стало не напрасным!
Глаза в глаза... Неожиданно всплыл в памяти странный сон на имланском корабле — сон, в котором я встретилась с Салуром...
— Я огонь в покрове ветра, — выговорила я отчетливо и уверенно. — Вспышка молнии длится мгновение, но молнии хватает этого мгновения, чтобы ударить. Да будет так.
— Да будет так! — Раэмо стремительно опустился передо мной на одно колено и поднес к губам край зеленого шелка, в который я оделась сегодня. Я не успела никак отреагировать на это внезапное изъявление почтения, а он уже поднялся с колен — и снова был всего лишь очень притягательным для меня человеком, а не существом из чистейшего света. Мало того, на миг мне почудилось в его глазах легкое замешательство, словно он не был вполне уверен в том, что сказал мне все эти высокие слова.
Оба мы понимали, что произошло — и оба, судя по всему, не до конца. Надо было срочно как-то разрядить это напряжение, и я робко выговорила:
— Кстати, я не поняла в твоей песне еще одну вещь. Что значит: «Там, где высится ель»?
— Это тоже обычай талтиу, — отозвался Раэмо, как мне показалось, со странной грустью. — Тех, кто виновен перед нашими богами, фийнеу оставляют умирать привязанными к деревьям. Тот человек, что спорил с моим учителем, рассказывал, что Единый был повешен на стволе старой ели. И когда женщины пришли забирать его тело, все сухие ветви этой ели оказались покрыты молодой хвоей...
...Солнце уже скрылось за вершиной Кермии, и от воды потянуло холодом, когда мы наконец расстались, уговорившись снова встретиться на этом месте через два дня, в полдень.
По дороге домой я не замечала ничего вокруг и не удостоила Уррина ни единым словом. Снова и снова песня Раэмо поднималась во мне, как волна над мелководьем, и я без остатка растворялась в ее ритме, таившем в себе чистейшую радость:
Это — то, что не смог старый храм,
Это — больше, чем знаем мы все,
Гневный бог в обветшалой красе —
Что ты можешь теперь поделать?
Пал на город рассветный туман
И накрыл собой пурпур и сталь.
Я пропал, безнадежно пропал
Среди стен, поседевших от мела!
Пока танцует Прекрасная Лань,
Я уверен, что смерти нет,
И сияет солнечный свет
Над моей шальной головою,
Пока мы ходим с ней под сенью олив,
Светлы, как сон, и без вина во хмелю,
Я говорю тебе, Город-и-мир:
Мы взяли тебя, мы взяли тебя,
Мы взяли тебя без боя...
Как правило, между нашими встречами проходил день или два. Лишь однажды перерыв увеличился до четырех дней: госпожа Элоквенция устраивала пир, и я не посмела оскорбить ее своим отсутствием. К тому же мне крайне интересно было посмотреть, как отреагируют ее приятельницы на коричнево-алое платье. Я ожидала внимательных взглядов, охов, ахов, прицокивания языками и идиотских возгласов: «Как смело, как любопытно» — но никак не могла предположить, что Валерия, по прозвищу Лиса, первая красавица Лабий, на три дня выпросит у меня Верену, чтобы та научила ее рабынь шить такие платья!
Впрочем, меня все это занимало очень мало. Впервые за всю свою жизнь я жила, подхваченная мощным потоком, почти не думая о вседневном, словно вынутая из времени и из круговерти людских забот. Я даже не пыталась разделить, о чем мы говорили в третью нашу встречу, а о чем — в четвертую, пятую и шестую. Раз за разом — один и тот же склон, копченое мясо с хлебом и слабое вино, короткие прогулки вдоль Кермийского потока: все-таки мои нынешние наряды были созданы не для того, чтобы продираться в них сквозь заросли. Белая накидка, крылом взлетающая над плечом Раэмо, когда усиливался ветер с моря. Голос его арфы — иногда он пел мне свои песни на языке Империи, чаще — что-то непонятное, но безумно красивое на языке талтиу, а пару раз просто наигрывал мелодии, под которые я танцевала прямо здесь, на неровном склоне Кермии.
Обрывки разговоров повисали как бы отдельно от всего этого, словно во сне или в пустоте...
