Был только один беспроигрышный путь. Во всяком случае, так тогда показалось ему, объятому страхом утратить контроль над этой женщиной. Поманить ее призраком былого…
И лишь когда его лицо обожгла пощечина, он осознал, в чем ошибся, и ошибся смертельно – надо было копировать только манеры, но уж никак не Его расхожую оболочку! А так… она на миг поверила, что Тысячеликий вернулся – и не простила обмана, которого на самом деле не было.
Он потерял ее именно потому, что до дрожи боялся потерять.
То, что творилось в его покоях следующие четыре месяца, до сих пор являлось ему в кошмарных видениях.
Больше никаких вуалей, никаких масок, только краска. Так надежнее всего. Любую маску можно сорвать – кроме той, что нарисована. Здесь не дневной мир, где любая роспись без особого труда смывается сливками, здесь краску можно убрать с лица только вместе с кожей, если можно вообще.
Иногда – мужской костюм, стилизованный под наряды самого Элори, и холодная чувственность серебряного грима: удлинненные глаза, тонкий высокомерный рот. Но куда чаще – вызывающе откровенное платье, полностью обнаженная налитая грудь и лицо, превращенное в фарфоровую маску насмешливого равнодушия. Изгиб бровей, усмешка на кровавых губах с атласным блеском – все нарисованное, подчеркнуто ненастоящее. И блестки, блестки, блестки… Элори воспринимал это обличье как что-то отдельное от нее, и знал, что сама Тай воспринимает его точно так же.
Эти ее маски приводили Повелителя Снов в полнейшее исступление. Хотелось броситься на девушку, в клочья порвать безвкусное платье и просто взять ее – долго, сильно, без всякой жалости, чтобы сорвать с накрашенных губ стон – все равно какой, «еще!» или «пощади!», лишь бы неподдельный. Хотелось любой ценой сломать броню, в которую она себя одела, чтобы Тайбэллин Неролики выступила из Тайах, как лава из трещины в земле или кровь из лопнувшей корки на ране.
Пробить ее душевным теплом не удавалось – она не желала верить в искренность этого тепла и, прямо скажем, была права. Боль… да, настоящая сильная боль, без сомнения, сломала бы ее накрашенную маску. Но в Замке об этом нечего было и мечтать – боль здесь дозволялась лишь как изысканная приправа к наслаждению и не только не превышала того, что способен вытерпеть человек, но даже не подбиралась к этому пределу, держа планку дозволенного весьма низко. Разумеется, Элори мог заставить испытать максимум возможного для Замка не только того, кто сам искал этой боли, но и вообще любого, заставить его полюбить эту боль и уже не мыслить наслаждения без нее… Но женщина, которую в детстве пороли за невыученные уроки и прочие девчачьи провинности, которая не раз обваривалась паром и обжигалась кислотой, терпела этот дозволенный предел без особого труда и оставалась так же холодна и насмешлива.
О, если бы она наложила запрет на то, чтобы наслаждаться близостью с ним, отстранялась, замыкалась в себе! Тем легче было бы Элори сломать ее своими ласками – на грани того, что под силу вынести смертному, до обморока, до судорог, до полной потери власти над собой… Но Тай не сопротивлялась, однако и не отдавалась – всегда лишь брала сама, активно и с готовностью, а потом, оправляя платье, снисходительно роняла: «Что ж, очень даже неплохо. Порадовал от души, что и говорить».
Раз за разом собирал он все свое умение в попытках хоть на миг заполучить настоящую, живую Тай. Ту, чьи изумрудно-пепельные волосы шелковой травой рассыпались по подушкам, чьи стройные ноги с алмазными браслетами на щиколотках скрещивались на шее ласкавшего ее Тысячеликого, чьи губы, мерцающие золотом, шептали в полузабытьи: «Возлюбленный мой, бери меня, мое безумие…» Будь она Ювелиром уже тогда, наверное, зеленый огонь в ее глазах не угасал бы ни на мгновение.
Элори же не удавалось увидеть в ее глазах ни единой вспышки – даже гневной. В начале их связи она позволяла этому чувству прорываться на поверхность – теперь же не снисходила даже до него. Лишь нарисованная красивая маска, лишь наигранно-равнодушная насмешка и холодное презрение под плотным слоем красок.
С непередаваемым изяществом она сумела обратить все, на чем держалась власть Элори, против него самого. Он мог придать ей любое обличье, заменить ее маску на какую угодно другую – но сам порядок вещей, заведенный здесь, не позволял ему сорвать эту маску совсем.
Только с кожей – но это стало бы нарушением договора над белым огнем, что был превыше самого Элори, и Повелитель Снов прекрасно понимал, чем это может кончиться для него.
Проклятая наследница Тысячеликого связала его по рукам и ногам его же собственными путами, и ему оставалось лишь стискивать зубы в бессилии, глядя на гибкое тело, замершее в зовущей позе. И все сильнее нарастало осознание: Тайбэллин Неролики не должна жить. Само существование женщины, прошедшей через руки Тысячеликого, было угрозой его могуществу – даже если эта женщина не имела ни малейшего представления, в чем заключается ее сила и ее опасность…
И снова – но как? Это тебе не Рахдис. Та проблема решилась на удивление просто – достаточно было отыскать в Замке подходящего человека родом из этого самого Синедолья и кое-что ему пообещать. А потом в дневном мире разбойники напали на купеческий обоз, указанная персона получила кистенем в висок и более не беспокоила Элори своим фанатизмом и слишком многими знаниями.
Однако Тай находится под защитой обители, да еще женской, куда не так просто попасть лихому человеку с тяжелым предметом. А кроме того, это не та женщина, которая позволит за милую душу взять и осчастливить себя по голове. Ее пришлось бы убить – а в данном случае убийство пойдет только во вред Элори.
Оставался последний способ: свести с ума, выжечь мозги накалом наслаждения, как выжигал он их многим другим – когда-то ради забавы, потом в наказание. Правда, в самом начале Элори уже испытал ее таким способом, и она устояла, но тогда он вложил в свое прикосновение едва ли половину настоящей мощи. Обычным женщинам, правда, хватало и этого – ну, а ей, видимо, придется дать двойную или даже тройную норму. Ничего, ему есть откуда черпать силы, он справится…
На следующую ночь, когда Тай вошла в покои Элори, ее ждал долгоживущий, высший из высших, на чьих руках переливались ногти, словно выточенные из перламутра…
Все последние десять дней он прикасался к ней только руками без перчаток. Другая бы уже давно простилась с рассудком от невозможности выносить ТАКОЕ и сейчас пускала бы слюни где-нибудь в тихом уголке дневного мира или бегала по Замку забывшей себя пленницей. Элори больше устраивал первый вариант – однако не реализовался даже второй. Он не добился ничего большего, чем закушенная губа и нервная дрожь в коленях.
В последнюю ночь он не отпускал ее все отведенное время, овладев ею семь раз. Впрочем, он уже давно сомневался, что глагол «овладеть» имеет по отношению к Тай хоть какой-то смысл.
Когда она встала и принялась трясущимися руками натягивать на себя платье, он еще надеялся, что ее разум дал трещину. И тут она посмотрела ему прямо в глаза и произнесла с еле сдерживаемой яростью: «Считай, что тебе объявлена война».
