– Оба – ко мне. Немедленно. И чтобы ни звука по дороге, а то за себя не ручаюсь… Вам, уважаемый, оценить ущерб и прислать письмо. Я покрою убытки. Если кого из уважаемых горожан зацепили, пока молодчиков успокаивали – жалобу мне, я разберусь и компенсирую…
И лишь в кабинете Шольц позволил себе дать волю бушевавшей внутри буре:
– Идиоты! Два пустоголовых идиота! Вы что, совсем с катушек слетели? Один с нечистью хороводы водит, другой на старости лет в драку влезает, словно шпана подзаборная. Вы что? Какого дьявола?!
– Да он меня карателем назвал! А меня – убийцей! А… – хором заголосила парочка, одергивая рваную одежду. Но хозяин кабинета не стал дальше слушать, лишь припечатал ладонью по столу и рявкнул, перепугав до смерти дремавшего в клетке крока:
– Ша!.. Обалдуи… А выяснить на словах не могли, да? Чтобы носы друг другу не разбивать и скамейками горожан не разбрасывать? Нет, когда мама с папой вас мастерили, силушки влили без меры, а с головой как-то не сложилось… Специально для тебя, убивец, говорю. Один раз говорю, повторять не буду… У Мирака семья на фермерских заделах жила. Когда там бунтовать вздумали и послали Императора далеко и с помпой, генералы войска ввели. Для подавления мятежа. И не разбирались: кто зачинщик, кто просто рядом стоял. Кучу народа в пеньковых галстуках развесили отсюда и до границы… Понятно теперь, почему он солдат ненавидит? И плевать ему, что ты в это время пиратов давил совсем в других землях, а потом подыхал, спасая рабочих от набега нечисти… Поздно его переделывать, он для себя мир на белое и черное уже поделил.
– Откуда я знал, – прохрипел Клаккер, трогая языком верхний клык. Похоже, в этот раз ему достался достойный соперник, и чудо, что все зубы целы.
– Говорить надо, а не кулаками махать! – завелся было Шольц, но палач лишь парировал в ответ:
– А я чего делал, по-твоему? Как раз и подсел пообщаться. Вот и…
– Значит, учиться тебе еще надо, как с людьми разговаривать… Так, теперь о тебе.
Сыщик устроился в кресле, вытер платком вспотевшее лицо и буркнул тоном, не допускающим возражений:
– Я тебя, Мирак, доктору рекомендовал. И не пожалел ни разу за все годы. Крупп считает, что на тебе лечебница держится… Колись, что за деньги и откуда. Очень неприятно совпало все со смертью Вардиса.
Санитар долго молчал, буравя тяжелым взглядом полицейского, потом обмяк и глухо ответил, с трудом выдавливая из себя слова:
– Лили на содержание. Семья заплатила.
– Какая Лили? Кражомирская?
– Она…
– Вроде у тебя с ней дружба была, если я правильно помню.
Бородач опустил голову и еле слышно пробурчал:
– Была. Даже хотели к фермерам бежать, там тайно обвенчаться. Но потом она пару себе нашла среди знакомых отца. К венцу дело шло… Да не сложилось… Доктор так и не смог объяснить, чем она переболела. Но хоть телом и выздоровела, а ум утратила напрочь. Два года дома держали, потом в лечебницу отдали. Я там ее и встретил.
– Старшую дочь Кражомирских? Надо же, – изумился сыщик, бросив мокрый платок на столешницу. – Вот не подумал бы… Точно, болтали люди. И ты теперь за ней ухаживаешь?
– Да. Уже больше десяти лет. Раз в год семья переводит на содержание, я эти деньги трачу по чуть-чуть, чтобы хватило. Поначалу от меня шарахались, а потом привыкли. Несостоявшийся муженек сразу удрал, семья старается забыть о проблемах. Так – всем удобнее. И дочь под присмотром, и языки лишний раз не треплют… Но я бы и бесплатно за ней ухаживал, что мне эти деньги… Жаль только, что за все годы никого так и не признала. Моя Лили…
Клаккер выпучился на санитара, потом не удержался и спросил:
– Эта бабушка, да? Ты все не хотел к ней пускать? Со второго этажа… Как ее…
– Ей тридцать девять… Бабушка, скажешь тоже… Сдала сильно за последние месяцы, Крупп говорит, болезнь вернулась. И ничем помочь не может…
Палач молчал, потупив взор, потом подошел к Мираку и пробормотал:
– Слушай, я же не знал… Думал – вот она, ниточка. Вот покойник, вот человек с деньгами. И сложилось все же в одно… Ну, прости. Я ведь не сыщик, так только, железками махать… Хочешь – вот ударь меня. Я даже сдачи не дам. Ударь, только зла не держи. Я же по глупости…
– Да пошел ты…
Санитар медленно натянул шапку и устало спросил Шольца:
– Я еще нужен?.. Ну, тогда бывайте… И я в самом деле не знаю, кто это пациента угрохал. Не было у нас посторонних. И свои к нему не заходили… – И уже открыв дверь, повернул голову и бросил напоследок: – Ты, это… За «карателя» тоже прости. Я не знал, что ты из строевых частей. У меня ваши парни многих знакомых тогда от нечисти отбили… Так что я это тоже, сгоряча. Да…
И ушел, аккуратно прикрыв за собой створки и прогремев сапогами по гулкому коридору.
– Вот тебе и подозреваемый, – подвел итог беседе сыщик, натягивая форменную шинель. – Давай-ка домой, бракодел. И постарайся в ближайшие дни никого не прибить под горячую руку. Мне еще до Нового года разгребать то, что уже наворотил… И большую часть штрафов из своих премиальных покроешь. Чтобы в следующий раз думал, что творишь…
* * *
Ранним воскресным утром Клаккер постучался в тяжелые двери и долго ждал, когда приоткроют узкую щель.
– Это я… Здравствуй… Похоже, разобрался я, что именно стряслось с покойником. Мне бы парой слов перемолвиться с той девушкой в мешковине. С глазастенькой, из пятнадцатой палаты.
Мирак молчал, разглядывая посетителя, но потом все же впустил палача. Безмолвной тенью проводил до палаты, затем процедил:
– Я рядом буду. Если что – стучи. Гжелика мирная, на людей не кидается. Не обижай только ее, она совсем безобидная.
– Гжелика, – повторил охотник и вздохнул. – Не обижу. Хоть и тяжело у меня с разговорами, но не должен ее расстроить.
Мужчина и женщина сидели на полу и разглядывали друг друга. Наконец гость задал вопрос:
– Ты сказала «потрошитель». Так меня называют визитеры из Тени. Откуда прозвище узнала?
– Они сказали. Про тебя знают. Тебя боятся. С тобой стараются не встречаться. Ты – жесток, проливаешь кровь без раздумий.
– Сказали? Ты их понимаешь?
– Понимаю. Я с ними разговариваю. Днем. Ночью… Особенно ночью, когда им скучно и они приходят сюда. Пожаловаться на местный холод, на скудную пищу… Им не нравится здесь. Но иногда люди выдирают их из родных домов и выбрасывают в наш мир. И многие не могут вернуться назад. Скитаются здесь, рядом с границей, и ценят возможность поговорить.
– Все? Любая нежить приходит поговорить?
Еле слышный голос расплескался звонким колокольчиком:
– Нет, что ты… Дикие не умеют говорить. Им надо прожить сотни лет, чтобы научиться думать, встать на долгую дорогу к самосознанию. Сюда ходят те, кто уже разумен. Или близок к этому. Им забавно узнать, как мыслим мы, люди. Как воспринимаем мир. Как мы ощущаем себя и других… Может, один из тысячи приходит сюда. А может, и того меньше.
