Итак, вчера вечером Амброджо, усевшись за свой стол и нацепив пенсне, вдруг удивлённо поднял брови, снял пенсне, повертел в руках, рассмотрел со всех сторон, несколько раз подышал и тщательно протёр своим синим клетчатым носовым платком, водрузил обратно на нос… и как заголосит:
– Господи Боже! Что за чертовщина? Я ничего не вижу… Ах, это, наверное, последствия вчерашнего испуга! Видать, я серьёзно болен… Бедный я, бедный! Мне конец…
И он пошёл жаловаться Маралли и отпрашиваться из конторы, чтобы бежать скорее в аптеку, ибо силы его покинули и наверняка с ним что-то серьёзное.
Это первое. А второе последствие ещё сложнее и загадочней.
После завтрака синьор Венанцио уселся в кресло почитать, как обычно, «Вечернего курьера», который почему-то приходит утром; но стоило ему надеть пенсне, как он запричитал:
– Ой‑ой‑ой, в глазах помутилось… Ой‑ой‑ой, я слепну… У меня кружится голова… Ну вот, приехали! Ради бога, пошлите скорее за доктором… и за нотариусом, умоляю! Нотариуса!
В доме начался переполох. Маралли прибежал к дяде и приставил рожок к его уху:
– Держитесь, дядя… Я здесь, с вами, не бойтесь ничего! Я обо всём позабочусь… Не волнуйтесь, это просто обморок…
Но синьор Венанцио закрыл глаза и дрожал всё сильнее и сильнее.
Пришёл доктор, осмотрел его и сказал, что состояние больного безнадёжно.
Услышав эту новость, Маралли побледнел, потом покраснел и, не в силах устоять на месте, всё суетился и повторял:
– Дядя, держитесь… Я здесь, с вами!
Чтобы положить конец этой трагической сцене, я сбегал в приёмную и схватил пенсне Амброджо (которое он вчера оставил на столе), чтобы отнести синьору Венанцио и чудесным образом излечить его. Но дверь к нему оказалась закрыта, а снаружи стояли мой зять и Вирджиния.
Маралли был в хорошем расположении духа, и я услышал его слова:
– Он сказал нотариусу, что это минутное дело… понимаешь, это хороший знак, значит, наследников мало…
А когда я схватился за ручку двери, он сказал мне:
– Туда нельзя. Там сейчас нотариус… он составляет завещание…
Вскоре Маралли удалился в свой кабинет, потому что пришёл посетитель, Вирджиния тоже ушла, наказав мне ждать, когда выйдет нотариус, и сразу же доложить ей.
Но когда нотариус вышел, я вместо этого вошёл к синьору Венанцио, взял рожок и прокричал ему в ухо:
– Не слушайте доктора! Вы просто испугались, потому что ваше пенсне вам больше не подходит… У вас всего лишь слегка испортилось зрение. Примерьте-ка пенсне Амброджо, оно сильнее…
И, нацепив старику на нос пенсне, я сунул ему «Вечернего курьера». Синьор Венанцио, убедившись, что видит, как раньше, тут же успокоился, потом повертел в руках обе пары пенсне, обнял меня и сказал:
– Мой мальчик, ты просто чудо! Ты такой смышлёный для своих лет, из тебя точно выйдет что-нибудь путное… А где мой племянник?
– Он ждал тут под дверью, но потом ушёл в свой кабинет.
– И что он говорил?
– Говорил, это хороший знак, раз разделаться с нотариусом для вас минутное дело, значит, наследников мало.
Тут старик так расхохотался, как, думаю, никогда в жизни не хохотал, потом отдал мне золотое пенсне, которое я у него выпросил, раз ему больше не нужно, и сказал:
– Лучше не придумаешь! Теперь я жалею только об одном: что после своей смерти не смогу присутствовать на чтении завещания… Я бы лопнул от смеха!
* * *
Вернулся Амброджо, очень встревоженный: доктор сказал ему, что у него острая неврастения, и велел бросить курить и соблюдать постельный режим.
– Подумать только, – сокрушался бедняга, – я же не могу выполнить ни то, ни другое предписание! Как я могу соблюдать постельный режим, если мне надо зарабатывать на жизнь? И как я могу бросить курить… если в жизни не выкурил ни одной сигареты?
Но я нашёл выход из положения, протянув ему золотое пенсне синьора Венанцио со словами:
– Примерьте-ка это пенсне, вот увидите, неврастению как рукой снимет…
Как же обрадовался Амброджо! И всё спрашивал: «Как? Почему?», но я отрезал:
– Это пенсне мне дал синьор Венанцио, а я дарю вам. Носите, и всё тут!..
19 января
Маралли со вчерашнего вечера в отвратительном настроении.
Сначала он рассердился на меня за то, что я не сообщил ему, как было велено, что нотариус вышел из комнаты синьора Венанцио, потом он очень обеспокоился загадочным исцелением своего дяди, таким неожиданным и беспричинным, ведь доктор говорил, что дело плохо.
А сегодня с утра он вообще стал мрачнее тучи и ужасно отругал меня за то, что я бросил в камин его старую драную папку, всю в чернильных пятнах, и вместо неё подложил новую, позолоченную и опрятную. И это благодарность за такой любезный подарок!
Как я понял, в его старой папке хранились важные бумаги и документы, которые касались судебного процесса, и теперь Маралли не знает, что и делать без них…
К счастью, мне пора было в школу, и я оставил его отводить душу на Амброджо.
Когда я вернулся, Маралли был ещё мрачнее, чем утром.
Синьор Венанцио уже рассказал моему зятю, как я исцелил его, дав ему пенсне Амброджо, а Амброджо рассказал, как его спасло пенсне синьора Венанцио.
– Я хочу немедленно узнать, в чём дело! – сказал Маралли, сверля меня взглядом.
– А я-то тут при чём?
– При том. Почему дяде не подходит больше его пенсне, а подходит пенсне Амброджо? И почему Амброджо подходит пенсне дяди Венанцио?
– Хм! Надо спросить у окулиста…
Но тут вошёл Амброджо и воскликнул:
– Я всё понял! Смотрите: видите, эту царапину на стекле? Ну вот, теперь всё объяснилось… Это мои собственные стёкла, только вставленные в золотую оправу вашего дядюшки… Кто это сделал?
Маралли взревел и хотел схватить меня за шиворот, но я увернулся и убежал в свою комнату.
Неужели поменять две пары пенсне стёклами – тоже низкопробная шутка?
Кто же мог предвидеть, что эта шутка так напугает синьора Венанцио и Амброджо?
Я же не виноват, что врачи решили, что один при смерти, а у другого острая неврастения?
* * *
Я уже битый час торчу взаперти в комнате. От скуки я соорудил удочку из палки, нитки и загнутой булавки и ловлю бумажных рыбок в своём тазике для умывания…
20 января
Сегодня утром Вирджиния заступилась за меня перед Маралли и уговорила его не отправлять меня домой, как он грозился.
– Но смотри у меня, – сказал он Вирджинии, – пусть ходит по струночке! Я уже пожалел, что столько сделал для него, и теперь всего одна капля может переполнить чашу моего терпения!
