Прогуливаясь по зале, я услышал, как Луиза шепчет Коллальто:
– Господи! Знать бы, кто это сделал, уж я бы с ним поквиталась!.. Вот гнусная шутка! Завтра все будут об этом судачить и возненавидят нас! Ах, знать бы, кто это сделал!
Тут Коллальто преградил мне дорогу, уставился на меня в упор и сказал Луизе:
– Может быть, Джаннино нам расскажет, а, Джаннино?
– О чём это? – я притворился, что я тут ни при чём, а сам почувствовал, как вспыхивают щёки и дрожит голос.
– Как это о чём?! А кто стащил портреты из Луизиной комнаты?
– Ах вот оно что! – протянул я, пытаясь выиграть время. – Может, Мурино…
– Как же! – сказала сестра, испепеляя меня взглядом. – Кот?
– А что? Я как раз на той неделе бросил ему две-три фотографии погрызть, небось он и выволок их из дома, да так и оставил на улице…
– Ага, значит, всё-таки ты их взял! – воскликнула Луиза – глаза вытаращены, сама красная как рак.
Ну, вот-вот меня проглотит, ей-богу. Я страшно перепугался и, набив карманы нугой, удрал в свою комнату.
Лучше мне не дожидаться, пока гости разойдутся. Сейчас я быстренько разденусь и юркну в кровать.
16 октября
Только-только рассвело.
Я принял важное решение и прежде всего спешу поделиться этим с моим дорогим дневником, свидетелем всех моих радостей и невзгод, а последних что-то многовато для девятилетнего мальчишки.
Ночью, когда праздник закончился, я услышал под дверью шушуканье и притворился спящим, так что они не решились меня будить, но сегодня уж мне не избежать хорошенькой трёпки. А у меня и так всё болит с прошлого раза, когда мне досталось от папы.
От этих мыслей я всю ночь не мог сомкнуть глаз.
Что ж, придётся убежать из дома до того, как проснутся родители и сёстры, – ничего не поделаешь. Может, тогда они поймут, что детей нельзя воспитать кнутом, ведь и история нас учит тому же: сколько жестокие австрийцы ни карали славных итальянских патриотов
[6]
, которые в подполье боролись за свободу, кнут терзал их плоть, но не смог задушить идею.
Так у меня созрел план сбежать в деревню к тёте Беттине, у которой я когда-то гостил. Поезд отходит ровно в шесть, отсюда до вокзала полчаса пешком.
* * *
Всё готово к побегу: я взял две пары носков и одну запасную рубашку… В доме тишина, сейчас я тихонько спущусь по лестнице и – прочь отсюда, на волю, в чисто поле…
Да здравствует свобода!
После этих слов в дневнике Джанни Урагани следует мятая страница с отпечатком вымазанной углём руки. Сверху – надпись толстыми кривыми буквами, смазанная в конце. Мы приводим здесь этот документ, поскольку он весьма важен для мемуаров нашего Джаннино Стоппани.
7 октября
Тётя Беттина ещё спит, так я пока опишу мои вчерашние приключения, достойные пера Сальгари
[7]
. Итак, вчера утром, пока все спали, я, как и было задумано, сбежал из дома и направился к вокзалу.
План, как добраться до дома тёти Беттины, у меня уже был. Так как денег на поезд не нашлось и дороги я не знал, я решил прийти на вокзал, дождаться нужного поезда и идти за ним по рельсам до деревни, где стоит тётина вилла «Элизабетта».
Так я наверняка не заблужусь и, учитывая, что на поезде ехать три часа с лишним, к вечеру буду на месте.
И вот на вокзале я купил входной билет и вошёл внутрь
[8]
. Вскоре пришёл поезд, и я, стараясь не попадаться никому на глаза, побежал к хвосту состава.
У последнего вагона я остановился. Это была пустая платформа для перевозки скота, а на ней – будка кондуктора, тоже пустая. «А что, если туда забраться?» – пронеслось у меня в голове.
Убедившись, что никто не видит, я запрыгнул на железную лесенку и устроился в будке: рычаг тормозов между коленок, руки вцепились в перекладину.
Вскоре поезд тронулся, и меня оглушил свист паровоза; его чёрный горб маячил перед вагонами, которые он тащил за собой, – сверху мне было хорошо его видно, тем более что переднее стекло будки было выбито, уцелел только один уголок.
Тем лучше! Я смотрел из этого окошка и представлял, что это я управляю поездом, который несётся через поля, все ещё окутанные туманом. Как же мне повезло! Чтобы насладиться счастьем сполна, я вытащил из кармана нугу и принялся её грызть.
Но счастье длилось недолго. Небо потемнело, начал накрапывать дождь, потом к нему добавился пронизывающий ветер, а в горах загрохотал гром.
Я, конечно, ни капельки не боюсь грома, но он действует мне на нервы. Когда начало громыхать, моё положение показалось мне уже не таким радужным.
Теперь я понял, что в этом поезде, набитом пассажирами, я один-одинёшенек и никто даже не подозревает обо мне. Никто – ни родные, ни посторонние – не знает, что я торчу тут, в вышине, прямо посреди бури и подвергаю свою жизнь страшной опасности.
И ещё я подумал, не зря папа проклинал железные дороги и расписывал, в каком плачевном состоянии вагоны. Наглядный тому пример – это разбитое окошко будки, сквозь которое задувает ветер и льёт дождь. Правая щека, повёрнутая к окну, совсем закоченела, а левая, наоборот, горела: я чувствовал себя не то пуншем, не то мороженым и с тоской вспоминал вчерашний бал, с которого начались все мои невзгоды.
Но хуже всего было в туннелях!
Весь дым из паровозной трубы сгущался под сводом туннеля, сквозь разбитое окно заползал в мою тесную будку и клубился там, не давая вздохнуть. Прямо в этой парилке я выезжал из туннеля, и дождь снова окатывал меня ледяным душем.
В одном, самом длинном туннеле мне показалось, что я всё же задохнусь. Горячий дым окутывал меня с ног до головы, глаза жгло от угольной пыли, и хоть я и храбрился, но понимал, что силы мои на исходе.
В тот миг моей душой овладело глухое отчаянье, как это бывало даже с такими доблестными героями, как Робинзон Крузо или охотники за скальпами
[9]
. Теперь (думал я) мне точно конец, пришла пора оставить своё последнее слово, предостережение несчастного мальчишки, которому суждено задохнуться в поезде во цвете лет… Горелой спичкой, валявшейся на сиденье, я вывел слова:
