Мало того, что Кронид Платонович предстал единственным из прикосновенных к делу, кто оказал сопротивление при аресте, – он к тому же наотрез отказался давать какие бы то ни было показания (поскольку не знал ничего совершенно по делу), отчего и был признан самым закоснелым в упорстве злодеем.
Прибыв со своими товарищами по несчастью в Петровский Завод, Кронид Платонович, определенный в рудничную шахту, в первый же день крепко поучил кандалами каторжных атаманов, и те покорно согласились выполнять за благородных узников их урок; узники же, рассевшись на кучах руды, могли отныне предаваться разговорам о выспреннем и научным штудиям.
Но об этом стало известно позже; пока же Александра Сергеевна, оставшись без всякой опоры и поддержки, могла надеяться единственно на себя. Она не устремилась в Сибирь за любимым человеком по примеру нескольких петербургских дам, о нет! Она нашла иной, парадоксальнейший выход: стала держать себя и весь дом так, словно Кронид Платонович никуда из Сосенок и не уезжал. Ежедневно ставился на стол лишний прибор; после обеда детям запрещалось шуметь, чтобы не отвлекать папеньку от занятий в кабинете; по-прежнему приходили на его имя газеты из Петербурга и Москвы; по-прежнему баллотировался мнимый Кронид Платонович на должность предводителя дворянства; по-прежнему каждым ноябрем неслась по первому снегу заячья охота, только любимый панкратовский жеребец Киргиз скакал без всадника. Власти смотрели на эту, как изволил выразиться Николай Павлович, «бабскую фронду» сквозь пальцы, а сабуровские мужички нарекли (впрочем, без злорадства, свойственного обычно русскому человеку) Александру Сергеевну «Изумленной Барыней»
Дети вырастали в странной уверенности, что отец где-то рядом – отлучился в поля со старостой, поехал к соседу на партию в шахматы, хандрит в кабинете, откуда и взаправду вылетали клубы табачного дыма. После охоты детям выдавалось привычное лакомство – мерзлый хлеб «от зайчика». Шевельнется ли от ветра в галерее занавесь – это непременно папенька только что прошел мимо нее скорым шагом; загремят ли выстрелы в парке – это непременно папенька, паля с двух рук, безуспешно пытается выяснить преимущества славного Лепажа перед столь же славным Кухенрейтером; вскочит ли под левым глазом сабуровского кузнеца Филиппушки преогромная синяя дуля – это непременно папенька изощрял деревенского Гефеста в правилах английского кулачного боя.
Иллюзии развеивались вместе с детством, но игра «в папеньку» оставалась неизменною. Когда в Сосенки наехали жандармы и учинили подробный обыск (с берегов далекой Ангары пришло сообщение, что ссыльнопоселенный государственный преступник Панкратов ушел на охоту и не вернулся, так не сбежал ли он в Россию?), ушлые Петруша с Платошей долгонько морочили головы посланцам Дубельта, подсовывая им то теплые еще курительные трубки, то недопитые выморозки, то свежий номер «Журналь де деба» с якобы отцовскими пометами ad marginem. Александра Сергеевна горячо молилась в домашней церкви и твердо верила, что бог сохранит ей Кронида Платоновича.
Так оно и вышло: пространствовав в лесных дебрях без малого два года, ссыльнопоселенный государственный преступник своей волей вернулся под надзор и объяснил, что малость заплутал в незнакомых местах; а, впрочем, чувствует себя более чем превосходно. Обрадованный исправник послал в столицу подробный рапорт об этой робинзонаде – как выяснилось впоследствии, недостаточно подробный.
Тем временем близнецам Петру Кронидовичу и Платону Кронидовичу настала пора определяться. С самого рождения сходства между ними не было ни малейшего, что не мешало им испытывать необыкновенную взаимную приязнь. Петр, унаследовавший стать и черты отца, не мог не пойти по военной части; Платоша, сохранивший в себе более материнского, тяготел, сообразно имени, к наукам. Отцовские письма к ним Александра Сергеевна перекладывала в новые конверты и пересылала сыновьям в Петербург…
Младшенький, Илья, с самого детства представлял собой начало того исконно русского типа, про который в народе говорят: «Поваля бог кормит». Был он тих и созерцателен; полет стрекоз над прудом и купание девок были для него равно привлекательными зрелищами. Родство свое с природой он ощущал отчетливо и мог омыть слезами лягушку, попавшую под колесо мужицкой телеги. Долгие часы он проводил в разговорах с отцом Георгием, молодым сельским священником, увлеченным агрономией и севооборотом.
Но подлинным украшением семейства была Катенька, Екатерина Кронидовна, собравшая в себе стать и красоту матери, широкий характер отца, Платошину страсть к учению, смелость и неукротимость Петра, а также Илюшину благорасположенность ко всему живому. Домашнее образование, полученное ею вполне самостоятельно, впору было столичному.
В тот год, когда Петр Кронидович надел военные погоны и отправился в первую свою кампанию, Хивинскую экспедицию, Платон, приехав из Петербурга на вакации, привез с собой университетского товарища князя Довгелло, из обедневших Гедиминовичей, ныне преподававшего в университете исторические науки и занятого изысканиями русской старины. Фома Витольдович, так звался молодой ученый, немедленно обрел в окрестностях Сабуровки, а именно на Поповом Взлобке, развалины этрусского торгового городка Бузинец (Business), что неоспоримо доказывало славянское происхождение всех древнейших народов. Екатерина Кронидовна решительно с этим не соглашалась, Фома Витольдович настаивал; надо ли говорить, что дело решилось предложением руки и сердца. Со стороны Александры Сергеевны возражений не последовало, и Катенька стала княгиней – к посрамлению мужской части рода Панкратовых.
Почин был положен; на следующий год и Платон Кронидович приехал испрашивать материнского благословения. Избранницей его стала Сигрида Сигурдовна Пальмгрен-Добридень, единственная дочка полтавского помещика из обрусевших шведов. Вообразите себе только малороссийскую красоту в сочетании с варяжской молчаливостью и обстоятельностью, вообразите и позавидуйте! Тем более что за невестой давали именьице в двести душ, сахарный завод да полтораста десятин лучшего в мире чернозема – правда, к этому прилагалась и давняя тяжба с соседями Энгельгардтами.
Один Илья, подобно его былинному тезке, сидел сиднем, отдаваясь тому, что Глеб Успенский несколько лет спустя наименует властью земли. Мужики с суеверным восторгом говорили, что молодой барин-де слышит, как трава растет. В своем восхищении перед всем живущим он неизбежно пришел к выводу, что земля не может и не должна принадлежать никому. Поначалу дикая мысль ужаснула его; борясь с ужасом, он решил эту мысль приручить и скоро сделался, сам того не подозревая, социалистом самого крайнего пошиба. Возможно, сей недуг века он как-нибудь и перемог бы, то тут совсем некстати братья, возмущенные его растительным существованием, приняли на себя обязанности калик перехожих и едва ли не взашей вытолкали Илью в Петербург – привести свод своих стихийных познаний в порядок, прослушав курс в сельскохозяйственной академии.
Увы, на пользу это ему не пошло. Вскорости нашлись ему однодумы, читавшие не только Ивана-Якова Руссо, но даже Искандера и Бакунина, и последовать бы нашему Илюше за отцом в Сибирь, но тут просвещенной Европе вздумалось вступиться за османов, изнемогавших в борьбе с неверными. Началась несчастная для России Тройственная война, вскоре получившая имя Крымской, а то и Восточной войны (справедливо ли? или по извечной «расейской» привычке готовы мы называть вослед за Европой мостовую дорогу – «шоссэ», изящную словесность – «беллетристикой», а мужика – «пейзаном»? Восточной эту войну назвать не поворачивается ни один русский язык, кроме разве что тех представителей нашего общества, что глядят на Россию из Парижа или, по последней моде, из Лондона. О да, Европа охотно наименовала эту войну Крымской – по имени того военного театра, где союзникам улыбнулась удача. Наименовала лукаво, дабы не вспоминать о Карсе, вымарать из памяти афронты свои при Гамла-Карлебю, Свеаборге и Соловецких островах и никогда и ни за что не произносить страшное для английских нежных ушей слово: Петропавловск…).
