Солнце садилось. На закате оно стало большим и красным, и только тогда я начал как-то ориентироваться. Теперь я знал, откуда появятся самолеты: я повернулся к солнцу левым боком и уставился прямо перед собой, не шевелясь, не отводя взгляда ни на мгновение, даже боясь моргнуть. Я смотрел туда, где, по моим расчетам, находилась Картахена. В шесть часов у меня заболели глаза. Но я все равно смотрел. Даже после наступления сумерек смотрел терпеливо, упорно, наперекор всему. Я понимал, что самих самолетов мне уже не различить, я увижу лишь летящие по небу зеленые и красные огоньки и услышу шум моторов. Я мечтал увидеть эти огни, не задумываясь о том, что в темноте меня с самолетов не заметят. Неожиданно небо зарделось, а я по-прежнему всматривался в даль. Потом оно стало темно-фиолетовым, а я все не отрывал глаз от горизонта. Сбоку, над плотом, подобно желтому бриллианту, на темном, точно красное вино, небе загорелась первая яркая звезда. Это как будто послужило своеобразным сигналом. В следующий миг на море упала тяжелая, плотная завеса ночи.
Погрузившись во тьму, в которой не видно было ни зги, я сначала не мог побороть страх. Судя по плеску воды о борт, плот медленно, но неуклонно продвигался вперед. Теперь, когда море окутал мрак, я осознал, что днем мне было не так уж и одиноко. Гораздо хуже оказалось сидеть в потемках на плоту, которого я не видел, а лишь чувствовал у себя под ногами и который бесшумно скользил по черному-пречерному морю, населенному неведомыми существами. Чтобы скрасить одиночество, я принялся смотреть на квадратный циферблат часов. Было без десяти семь. Не скоро, ох как не скоро – часа через два, а то и через три – стало без пяти семь. Когда минутная стрелка подползла к двенадцати, часы показали ровно семь, и небо усеяли мириады звезд. Но у меня было ощущение, что прошла целая вечность и вот-вот начнет светать. Я по-прежнему упорно ждал самолетов.
Стало зябко. Находясь на плоту, нельзя не промокнуть. Даже если сесть на борт, ноги все равно окажутся в воде, потому что сетчатое днище провисает под водой, словно корзина, на полметра с лишним. В восемь вечера в воде было темнее, чем на воздухе. Я знал, что на дне плота мне не страшны морские животные, потому что сеть, прикрепленная внизу, не дает им возможности проникнуть внутрь. Но одно дело учить и верить тому, что учишь на занятиях, когда инструктор демонстрирует тебе устройство плота на маленьком макете и ты сидишь на скамье, а рядом сидят еще сорок твоих товарищей и дело происходит в два часа дня. А вот когда в восемь вечера ты в море один и надеяться тебе не на что, начинаешь думать, что слова инструктора абсолютно бессмысленны. Главное, что полтела было у меня в воде, в мире, где хозяйничали не люди, а морские гады, и хотя ледяной ветер рвал на мне рубашку, я не отваживался слезть с борта. По словам инструктора, это самое опасное место на плоту. И все же только там я чувствовал себя хоть немного защищенным от морских существ, огромных, неведомых тварей, которые, судя по таинственным звукам, проплывали мимо плота.
Этой ночью я с трудом разглядел в запутанной и бескрайней паутине звезд Малую Медведицу. Никогда я не видел столь звездного неба. На нем почти не было свободного места. А разглядев Малую Медведицу, я уже боялся оторвать от нее взгляд. Не знаю почему, но, глядя на нее, я чувствовал себя не таким одиноким. В Картахене, когда нам давали увольнительную, мы встречали рассвет на мосту Манга; Рамон Эррера пел, подражая Даниэлю Сантосу, а кто-нибудь аккомпанировал ему на гитаре. Сидя на каменном парапете, я всегда видел Малую Медведицу над склоном горы Серро-де-ла-Попа. Этой ночью на плоту я вдруг на мгновение почувствовал себя на мосту Манга, и мне показалось, что рядом поет под гитару Рамон Эррера, а Малая Медведица сияет не в открытом море, за двести миль от суши, а над горой Серро-де-ла-Попа. Я думал, что, наверное, сейчас кто-то смотрит на Малую Медведицу в Картахене, и мне становилось не так одиноко.
Моя первая ночь в море длилась особенно долго из-за полного отсутствия событий. Невозможно описать ночь на плоту, когда ничего не происходит и ты безумно боишься морских существ, а на руке у тебя фосфоресцируют часы, которые поминутно притягивают твой взгляд. Двадцать восьмого февраля, в ту ночь, которая положила начало моим скитаниям по морю, я смотрел на часы каждую минуту. Это было сущей пыткой. В отчаянии я решил их снять и сунуть в карман, чтобы не зависеть от времени. Когда я больше не мог бороться с собой и снова достал их, стрелки показывали без двадцати девять. Есть и пить еще не хотелось. Я не сомневался, что продержусь до завтра, пока не прилетят самолеты. Но я боялся, что часы сведут меня с ума. В тоске я снял их с запястья, собираясь опять положить в карман… потом подумал, что лучше бы бросить их в море… Я заколебался, не зная, как поступить. Но затем испугался: мне пришла в голову мысль, что без часов мое одиночество станет невыносимым. Я вновь нацепил их на руку и продолжал то и дело глядеть на циферблат так же упорно, как днем глядел на горизонт в ожидании самолетов, – пока не заболели глаза.
После полуночи мне захотелось заплакать. Я ни на мгновение не сомкнул глаз, но заснуть даже не пытался. С той же надеждой, с какой днем ждал появления самолетов, теперь, на рассвете, я пытался различить огни кораблей.
Я битый час пожирал глазами море, спокойное, бескрайнее, молчаливое… Однако никаких огней, кроме, так сказать, небесных «лампад», не увидел. На рассвете заметно похолодало, и мне мерещилось, что тело мое излучает сияние, поскольку накопившаяся во мне за день солнечная энергия вырывается наружу. На холоде обожженная кожа горела еще больше. После двенадцати у меня опять заболело правое колено, и я физически ощущал, что промок до костей. Но все эти ощущения были притуплёнными. Я думал не столько о себе, сколько о кораблях. А еще я думал, что стоит мне в этом безбрежном царстве одиночества, в этом глухо рокочущем море увидеть хоть один огонек корабля, как я издам вопль, который будет слышен за тридевять земель.
Свет наш насущный
Рассвело гораздо быстрее, чем это бывает на суше. Небо побледнело, звезды понемногу растаяли, а я все переводил глаза с часов на горизонт. Обрисовались контуры моря. Прошло двенадцать часов, но мне как-то не верилось. Не верилось, что ночь равна дню. Проведите ночь в море, сидя на плоту и поминутно глядя на часы, и вы поймете, что ночь неизмеримо длиннее дня. А когда наконец начнет светать, вы настолько измотаетесь, что даже не заметите рассвета.
Именно это произошло со мной в первую ночь на плоту. Когда забрезжил рассвет, мне уже на все было наплевать. Я не думал ни о воде, ни о пище. Не думал ни о чем, пока ветер не потеплел, а море не стало шелковым и золотистым. За всю ночь я ни на миг не сомкнул глаз, но тут как бы внезапно проснулся. Когда я лег, растянувшись на плоту, кости у меня ломило. Кожа горела. Но день был теплый и ясный, и на ярком свету, под шелест поднимавшегося ветра я ощутил прилив новых сил. Я снова мог ждать. У меня возникло чувство, что я совсем не одинок, и впервые за двадцать лет своей жизни я почувствовал себя счастливым.
Плот, как и прежде, плыл куда-то вперед. Впрочем, я не мог определить, насколько он продвинулся за ночь, ведь панорама вокруг не менялась, словно плот болтался на одном месте. В семь часов утра я вспомнил про эсминец. Там в это время завтракали. Я представлял, как мои товарищи сидят за столом и едят яблоки. Потом им подадут яйца. Потом мясо. Потом хлеб и кофе с молоком. У меня потекли слюнки и живот подвело. Чтобы отогнать мысли о еде, я по самую шею залез в воду на дне плота. Она холодила обожженную солнцем спину, и я почувствовал прилив сил и бодрости. Я сидел так долго и все спрашивал себя: зачем, вместо того чтобы лежать на койке, я потащился на корму с Рамоном Эррерой? Я подробно воссоздал в памяти случившуюся трагедию и пришел к выводу, что вел себя как последний остолоп. Я стал жертвой катастрофы чисто случайно, ведь я не нес вахту и не обязан был торчать на палубе. Я подумал, что мне просто крупно повезло, и я опять почувствовал легкий укол совести. Но, взглянув на часы, успокоился. День проходил быстро: уже было полдвенадцатого.
